в том, что ей приходится едой компенсировать свою недолюбленность.

И тут из небытия появился старый муж, человек равного ей ума и массы тела, он ее не корил, наоборот, хвалил за объем и массу, и с ним ей было хорошо.

Они заняли свою орбиту и стали вращаться на ней, отлетев от Петрова со скоростью свободного падения; впрочем, это как посмотреть — для кого падение, а для кого — равномерное и прямолинейное движение, как посмотреть, а смотрели они явно по-разному.

Петров засунул карту в банкомат, и тот скушал ее, даже не поперхнувшись, тогда Петров пошел в зал, где сидели операторы, повел глазами по склоненным лицам и уперся взглядом в одну голову, беленькую и грациозную.

Он подошел, сумбурно изложил девушке свою беду, она встала, и через несколько мгновений ему вернули карту; он увидел, что девушка хрупкая, примерно сорок шестого размера, немедленно закон тяготения вступил в свою законную силу, масса любви завертела Петрова на новой орбите, и он понял, что опять пропал.

Сумма квадратов

У А и Б была семья, в меру крепкая и обеспеченная; когда-то в молодости они были простыми числами и любое сложение приносило им радость; просто два вполне натуральных человека жили по правилам житейской арифметики, но в XXI веке началась в их жизни алгебра, и они стали весьма квадратными, появился достаток и параллельно появилось двое детей. Дети росли, достаток тоже, но квадратная жизнь отличается от простой, новые желания и общая усталость на пути к счастью стали для А и Б тяжелым испытанием; А стала замечать, что у Б появилась своя отдельная жизнь с маленькими б…, - так она называла его постоянных сомножительниц, с которыми он стал вступать в различные уравнения со многими неизвестными для нее; она пыталась вынести его за скобки своей жизни, но его член Б никак не желал стоять спокойно в семейном уравнении, потом она пыталась вынести за скобки детей и отправила их к своей маме; дети 2АБ ничего не понимали: им хорошо было жить в семейном уравнении, а жить у бабушки, где нет Интернета и вокруг голимая провинция, им было противно.

А начала бороться за Б не по правилам, установила за ним тотальное наблюдение с помощью ГЛОНАСС, но он все равно успевал своим квадратным трехчленом извлекать такие корни, что стал законченным радикалом, стал играть и нюхать белое и черное.

Она билась за него как могла, но он неукротимо стремился к отрицательному числу и через какое-то время вообще превратился в мнимое число и выпал из уравнения.

Б не стало, А живет теперь с детьми без него, все стремится к нулю, и никакого уравнения уже нет.

Теперь она часто думает, как хорошо ей было в простых числах; квадратная жизнь оказалась не по силам, достаток принес испытания и раздавил их жизнь квадратной кладбищенской плитой, арифметика же простой жизни защищала их от соблазнов, и надо было не желать многого, а оставаться в той жизни, бедной, но счастливой.

Миша-пол человека

В Мише всегда жило два человека. Полчеловека в нем было русским — от мамы, учительницы языка и литературы, вторая часть, ненавистная ему, была от еврейского папы, которого он никогда не видел, но ненавидел всю жизнь, за нос свой, за курчавость, за то, что он бросил маму, когда Миша еще не родился.

Мама была божеством, это был первый человек, которого он увидел в этом мире, она была для него первой женщиной, и даже после, когда он стал любить своих женщин, чувствовал, что они — ее жалкая копия; и первые две жены, которых он привел домой еще при жизни мамы, всегда ей проигрывали. Мама была всегда; когда он еще не мог ходить, он не мог пробыть без нее даже минуты, он сосал ее грудь почти до двух лет, и его удалось отучить от сиськи только насильно.

Ее грудь мазали горчицей, заманивали Мишу соской с медом, вареньем и сахаром, но он рвался к груди, которая его защищала своим теплом и нежностью, он плавал в ней, потом ползал по ней, плыл на ней, как на ковчеге, в непознанную жизнь и долго не мог пристать к своему берегу, не мог оторваться от маминой сиськи, так говорили две бабки, у которых он смиренно оставался, когда мама ходила на работу, а он ждал ее, ждал, ждал и никогда не ложился спать, пока она не приходила.

Единственно, чем бабки могли его успокоить, были книги, они по очереди читали книги из большой библиотеки деда-профессора, все подряд: от античных трагедий до устройства мироздания, вторая бабушка читала ему сказки народов мира, а потом Библию, он научился читать в четыре года и потом уже сам читал все подряд, как ненормальный.

Он и был ненормальный для всех остальных детей во дворе и их родителей — ну что можно было сказать о мальчике, который во дворе не играл, ходил гулять только с мамой в парк, где они оба садились на лавочку, открывали книги, и читали, и грызли яблоки, и пили чай из термоса, а потом уходили домой.

Миша долго держал маму за руку, и только в третьем классе он вырвал свою руку из маминой, когда влюбился в учительницу по английскому языку.

Он поступил в школу, в мамин класс, и был счастлив, что целый день мог видеть маму; он не мог ее подводить и был первым учеником, ему это было нетрудно.

В третьем классе он впервые узнал, что вторая половина его не всем нравится, мальчик из соседнего класса сказал ему, что он жид; Миша знал, что есть такой народ — евреи, но не мог даже предположить, что он, Миша Попов, имеет к этому народу какое-то отношение.

Он вернулся из школы задумчивым и несчастным, дома были только бабки — русские бабки, и они смущенно пытались объяснить ему, что все люди — братья, но его это не устроило, и когда пришла домой мама, усталая и с горой тетрадок, он не бросился к ней.

Он всегда помогал ей, снимал с нее обувь и пальто, потом ждал, когда бабки ее покормят, и только уж потом он садился с ней вместе проверять тетрадки, и это было их время, когда они говорили обо всем.

На этот раз он, выдохнув, выпалил ей: «Мама, я что, еврей?» Мама вспыхнула и покрылась красными пятнами, потом вытерла сухие глаза.

Она ждала этого вопроса, но