Сняв с себя одежду, они приглушают запрятанные в хрустале свечи, откидывают шиншилл и залезают на огромную кровать с высокой спинкой и четырьмя витыми столбиками. Это та самая. Когда артист съезжал, банкир выкупил всю обстановку. Лучше деньги в руки, чем тратиться на склад. Еще и попортят при перевозке. А много мебели в тесную квартирку не поместится. Артист ведь теперь в тесную перебирается, не так ли?

От всего приобретенного тогда банкир потом не без выгоды избавился, а те самые занавески, ковер, кресло, люстру, покрывало и, главное, кровать оставил. Супруга капризничала, противилась, мол, брезгливо ей, но он настоял. На высокой спинке тут и там жирные следы ладоней – артист со своей явно прибегали к увеселительным маслам. Побывавшая в лапах другого, а теперь принадлежащая ему кровать банкира будоражит. Он урчит, как цепной пес, и сквернословит, то мотая вспотевшую супругу по необъятному матрасу, то упрашивая ее проделывать с ним штуки совершенно неподобающие. В эти минуты он любит опереться руками о два любимых чужих отпечатка на высокой спинке и такое испытывает, что и супруга, и кровать, и кроны деревьев за окнами, и пруд исчезают, а вместе с ними исчезает весь этот город с его кольцами и радиусами и вообще все.

Огни отелей заманчиво блистали на мокрой мостовой. Низкорослые подростки в полицейской форме преграждали путь.

– Давай подождем, – предложил отец.

– Это на полчаса минимум, – сказал я с некоторой претензией, будто именно отец послужил причиной и непогоды, и очереди.

Стоять не хотелось, но и уходить, не повидав нашумевшую уже экспозицию, не хотелось тоже. Мы выбрали бездействие – остались в очереди. Я поднял воротник, чтобы за шиворот не так сильно сыпало дождевую пыль. Неподалеку располагался подземный торговый центр. В его ворота втекала человеческая река. Говорят, в древности здесь тоже была река, только не человеческая, а обычная, пресноводная. Позже ее русло заправили в трубу и выкопали ТЦ.

– Его примерно в такую же погоду хоронили, – ни с того ни с сего вспомнил отец. – Снег с дождем, слякоть, пар изо рта.

– А где очередь стояла? – спросил я.

– Вот там. – Отец махнул рукой в сторону шумной улицы. – Как раз вон на той площади собрался народ. Я подошел, думал, быстро дойду до Колонного зала, где выставили гроб, попрощаюсь и домой.

– Много народу было?

– Сначала немного, а потом толпа. Мы с товарищами старались держаться вместе, но скоро нас растащило. Помню, так сдавило, что я даже ноги поджал и не падаю – толпа меня несет. Хорошо, как на море, только дышать трудно.

Услышав, как когда-то отец отдался колыханию людской стихии, я подумал, что, прыгнув в воду, люблю поджимать ноги, так, чтобы колени к подбородку, и покачиваться эмбрионом в бесконечной водной плотности. Есть в воде что-то женское – любую форму примет и любую форму обоймет, накроет с головой и разгладится. Не вся вода, однако, доставляет удовольствие. Мокрая ситоха, сыплющая в лицо и уши, удовольствия, например, не доставляет. Если ты, конечно, теплокровное. Я втянул голову в воротник.

– Когда толпу стало мотать, когда сдавило и я ноги поджал, то увидел рядом старушку, – продолжил отец. – Нас прижало к дому, и она стала кричать, что задыхается. Не кричать даже, а кряхтеть… А я ничего сделать не могу, я сам задыхаюсь. А в до– ме прямо перед нами дверь. Сначала все подъезды были открыты, потом их уже изнутри заперли, чтобы народ по нужде не ходил. Старушка дернула было дверь, но куда ей. Когда в следующий момент откатило, я тоже дернул. А за дверью мужик какой-то, держит и не пускает. Тут на нас опять навалились, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Старушка едва голосит. И я подумал, что, может, и ладно, я же не всесилен. Но через секунды, едва я смог шевелиться, я снова схватился за ручку, каким-то неимоверным коротким усилием приоткрыл дверь и втолкнул туда едва живую старушку. И сразу эту дверь мною и захлопнуло. Так к ручке придавило, думал ребра сломает.

Наша с отцом длинная очередь хоть и медленно, но двигалась в сторону храма искусства, теперь мы стояли между двумя рядами железных ограждений.

– Потом меня отнесло к железной ограде, – продолжил отец. – Не к такой, как эти, а к решетке с острыми пиками высотой по грудь. Как меня к этой решетке прижало, как поволокло…

Отец усмехнулся и рассказал, что в тот день, когда объявили о смерти, всех отпустили с лекций, чтобы смогли проститься. Он с приятелями пошел, толпа их скоро закрутила, и его, одетого в отцовское кожаное пальто, прижало боком к черным остриям. Еще чуть-чуть и насадило бы. Но не судьба – даже не оцарапало, только тащило вдоль, и он смотрел, как с пальто одна за другой отлетают пуговицы.

Подростки-полицейские получили радио-импульс и пропустили очередную партию, в которую угодили и мы. Мы шли по коридору, образованному двумя рядами переносных ограждений, лишенных углов и каких бы то ни было острых деталей.

– К вечеру чекисты сформировали нормальную очередь по двое, по трое, отгородили грузовиками, и давка прекратилась, – сказал отец, когда мы дошли до следующего кордона и остановились. – Вдоль тротуара нагребли кучи потерянной обуви, и те, кто в толкотне остался без одного, а то и без двух ботинок, рылись в этих обувных курганчиках, подыскивая что-нибудь подходящее. Ночью грузовики включили фары. Над очередью поднимались клубы пара, и в этих клубах скакали странные искаженные тени.

– А с туалетом как? – спросил я.

– Мужики становились в кружок, женщины терпели. Чтобы не замерзнуть, мы с соседом толкались плечами. – Отец толкнул меня плечом. Не сильно, но от неожиданности я едва не упал. Всегда надо стоять устойчиво, никогда не знаешь, когда получишь удар.

Я легонько толкнул отца. Его плечо, даже через две наших плотных куртки, показалось очень худым, кожа да кости. Толкание и в самом деле согревало. Отец продолжил рассказ:

Когда стало светать, пробежал шепоток, что в некоторых грузовиках трупы. Какой-то пацан подтянулся, схватившись за зеленый борт ближайшего. Машин в те времена было мало, легковые все были черными, а грузовики военного цвета, зеленые. И только в пятьдесят восьмом году, к фестивалю молодежи и студентов, когда в Москву приехали тысячи иностранцев, некоторые грузовики покрасили в оранжевый. Короче говоря, пацан подтянулся и заглянул в кузов. И отпрыгнул, бегая быстрыми глазами, ставшими вдруг неприятно насытившимися.

Любопытство повлекло отца также неодолимо, как несколько часов назад его влекла толпа. Подойдя к грузовику, он схватился за дощатый борт и тоже подтянулся.

У Проспера Мериме есть новелла «Взятие редута» – ветеран наполеоновских войн вспоминает бой при деревне Шевардино. Сиплым голосом человека, имеющего несколько ранений, он говорит, как они подошли к укреплениям, взобрались на вал и увидели строй русских гренадеров, направивших на них ружья, и артиллеристов с зажженными фитилями. А в следующий миг грянул залп.

Прямо перед лицом отца раскинулись женские ноги в синих рейтузах. Кузов был полон телами.