Если перенести этот подход на более близкую европейскую историю, то мы видим практически полное повторение приемов и методов античной колонизации в период cередины XV — начала XVI столетий. В это время европейцы пытались именно колонизировать отдельные заморские территории: сначала основывая в далеких краях свои форты и торговые поселения (такие, как португальские Ормуз, Гоа и Мелека, а также испанские Манила и Цилун и голландские Голконда и Батавия[354]) или «полномасштабные» колонии (как захваченные испанцами Доминикана или Куба, а также части Мексики и Южной Америки, французские Гаити и Луизиана либо британские Колония Массачусетского залива или Виргиния[355]). По мере упрочения европейского доминирования над миром отличия этих двух видов колонизации постепенно стирались — классическими подтверждениями этому может быть развитие голландской экспансии в Ост-Индиях или британской в Северной Америке. «Совершенными» образцами подобной колонизации мы считаем случаи, в которых метрополии устанавливали тотальное доминирование над новыми территориями и либо практически полностью уничтожали местное население (как, например, в Австралии) или вытесняли его (как в британских колониях в Северной Америке), либо подчиняли его и «растворяли» в среде колонистов[356]. Дополнительный драматизм колонизации придавала распространившаяся в Новом Свете практика работорговли, в результате которой в 1500–1867 гг. от 11,9 до 12,5 млн (назывались и более высокие цифры, но они вряд ли выглядят достоверно) африканцев были насильственно перевезены в Южную и Северную Америку[357] и в конечном счете поспособствовали формированию там (где быстрее, где медленнее) новых этнических общностей.

Все эти процессы — от появления греческих городов по окраинам средиземноморского бассейна до основания в Америке новых обществ, построенных по европейским «лекалам», в которых, как подчеркивают исследователи, основополагающей целью является «не эксплуатация местного населения, а его замена [колонистами]»[358], — можно назвать поселенческой колонизацией[359] (этот термин сегодня является в западной историографии даже не самым распространенным, а, по сути, общепринятым). Принципиальное отличие колониста от эмигранта в свое время прекрасно сформулировал С. Хантингтон, писавший, что колонисты (settlers) создают «колониальное общество в прямом и исконном смысле слова „колония“, которым обозначается поселение, созданное людьми, покинувшими свою историческую родину и перебравшимися в иное место с целью основания нового общества на отдаленных землях (курсив наш — А. А., В. И.)», тогда как иммигранты (immigrants) «не создают нового общества… но только перемещаются из одного общества в другое»[360]. Именно такой и была колонизация, начатая жителями Московии в середине XVI века — практически одновременно с началом испанской экспансии за океан (по знаменитой классификации Д. Филдхауза, ее можно было вполне отнести к «чисто поселенческой (pure settlement)» и отчасти к «смешанной (mixed)»[361]), так как московиты активно использовали труд и умения местных жителей.

История московской экспансии на восток достаточно хорошо известна (мы подчеркиваем тут слово «московской» по двум причинам: с одной стороны, потому что ее движущей силой были прежде всего выходцы из Московии и русского Северо-Запада, казаки, «служилые люди» и предприимчивые дельцы[362]; с другой стороны, в противоположность новгородским экспедициям в Сибирь, которые в XI–XII веках носили в основном коммерческий, а не захватнический, характер[363]). Обычно стартом экспансии считают поход казацкого атамана Ермака в Сибирь, т. е. на территорию, расположенную уже за Уральским хребтом (это событие датируется 1581–1582 гг. и предполагает завершение к тому времени освоения всего восточного Поволжья и западных приуральских территорий). Войны с Сибирским ханством, одним из осколков Орды, заняли около 20 лет и завершились Ирменским сражением в 1598 г.[364] Далее колонисты покатились на Восток со все возрастающей скоростью, проделав за полвека путь более чем в 5 тыс. км и достигнув в 1648 г. Берингова пролива[365]. Традиционно в советской историографии, которая стала основой и новой российской, считалось, что «освоение» или «присоединение» Сибири и Дальнего Востока не следует считать «колонизацией»[366] (западные исследователи прямо отмечают, что если царская Россия не стеснялась своей колониальной империи, то в советское время вся данная тема оказалась практически табуированной). Для этого придумывались порой довольно экзотические обоснования: говорили и о том, что данный процесс приносил местным народам «приобщение к цивилизации» («в состав России был включен огромный край, народы которого еще не вышли из состояния родовых отношений; начав трехвековой путь с господства родовых отношений, Сибирь к завершению его переживала формирование капиталистических отношений при сохранении многоукладности»[367]); и о том, что он в основном был мирным и чуть ли не добровольным («отрицать мирный и порой даже добровольный переход под власть России целого ряда племен и народностей Северной Азии, значит игнорировать факты»[368]), а если даже и не был таковым, то освоение этих территорий русскими все равно оказалось намного менее жестоким, чем если бы оно было осуществлено другими народами («случалось, что часть сибирских татар или бурят уходили в Монголию или Джунгарию, но оказывались там в гораздо более тяжелом положении»[369]); наконец, встречаются также и утверждения о том, что термин «колонизация» в данном случае неприменим якобы потому, что за присоединением новых народов к единому государству следовало «слияние элит, а не их поглощение или уничтожение»[370].