Но перенаселенной берлинская квартира считалась лишь в том случае, если в одной отапливаемой комнате проживали пять и более человек, в двух отапливаемых комнатах — 11 и больше. В Берлине и Шарлоттенбурге, который тогда еще не был районом столицы, в 1895 году более 13 % всех квартир с единственной отапливаемой комнатой считались перенаселенными[452]. На рубеже XIX и XX веков Берлин был самым густонаселенным городом промышленной Европы[453].

Тот, кто, несмотря на страшную тесноту, не мог платить за жилье, становился «съемщиком кровати», которого за минимальную плату пускали поспать в чужую кровать, пока она не была нужна хозяину. В таких случаях одной кроватью или спальным местом на полу пользовались одновременно или по очереди, работая на фабрике в разные смены. Историк Томас Ниппердей называл это «проживанием без жилья»[454]. В 1880 году 15,3 % всех берлинских хозяйств сдавали койки «съемщикам кроватей»: это почти 40 тысяч хозяйств в рабочих кварталах города[455]. В Вене в 1910 году «съемщики кроватей» ночевали более чем в 20 % квартир[456]. Семьи и посторонние жили в невыносимой тесноте в одном помещении. В квартире постоянно двигались, приходили, уходили. Ни о какой приватности или интимности речи не шло. Томас Ниппердей так описал это состояние: «Голова рядом с ночным горшком, сексуальные отношения и воспитание детей — все в одной комнате, никакой дистанции, всё скоротечно»[457]. Рабочие семьи не были любовным гнездышком, они были в первую очередь «сообществом выживания».

Социальные реформаторы, зная, в каких условиях сосуществуют представители обоих полов, более всего опасались сексуальной распущенности, а то и вовсе распада семьи. Действительно, сексуальное и бытовое насилие, проституция и жестокое обращение с детьми были частым явлением в перенаселенных рабочих кварталах.

В одной брошюре Союза нравственности Германии пастор В. Филиппс сообщал на примере одного из трущобных кварталов Берлина: «Эти жилища с виду похожи на разбойничий притон, внутри же были обнаружены 53 некрещеных ребенка, 15 невенчанных пар, 17 пар сожителей[458], 22 проститутки с большим количеством сутенеров. За два года через этот дом прошли, согласно официальным данным, я подчеркиваю, ибо это звучит невероятно: 540 ночлежников, 230 преступников, 80 шлюх; кроме того, обнаружены 95 случаев сожительства, 130 внебрачных детей; 25 женщин имеют детей от разных мужчин, иногда от четырех. В целом же здесь проживали 250 семей, это 2000 человек, каждая семья — в одной комнате»[459].

Съемщики угла и кровати означали для рабочих женщин лишнюю работу по хозяйству: и без того многие женщины, желая улучшить свое положение, обременяли себя скудно оплачиваемой надомной работой и вынуждены были трудиться до глубокой ночи.

Если семья всё равно не могла платить за жилье, приходилось из одного убогого жилища перебираться в другое, еще безрадостнее: в подвал или в сырую, наскоро сбитую новостройку. «Сушильщиками»[460] называли жильцов, которые снимали квартиру в еще сыром, только что оштукатуренном доме до тех пор, пока жилье не подсыхало и сырость не испарялась. После квартирная плата тут же вырастала и становилась непомерной. Поэтому ежегодные переезды с квартиры на квартиру были не редкость: в Берлине в 1870‐х и 1880‐х годах треть всех семей меняла место проживания раз в год[461]. Иногда жильцы исчезали тайно ночью, иногда одной тележки хватало, чтобы разом увезти все пожитки. Рабочим семьям было неведомо, что такое буржуазное семейное гнездо.

Сырые, темные и тесные квартиры пролетариата создавали идеальные условия для возбудителей тифа, холеры и чахотки. Берлинский профессор медицины доктор Каспер в 1835 году описал, насколько разными вырастут младенцы, рожденные на буржуазной вилле или в темном подвале. С помощью «таблиц смертности» Каспер показал, что из тысячи детей берлинской бедноты лишь 598 доживают до 10 лет, 486 — до 35 лет и только 226 — до 60 лет. Среди аристократов статистика была другая: 938 доживали до 10-летнего возраста, 753 — до 35 лет и 398 — до 60. «Если ребенку повезет родиться и вырасти в достатке и благополучии, судьба подарит ему еще 18 лет жизни, в отличие от того, кто родился у нищей матери на соломенном тюфяке»[462]. Врач Фридрих Остерлен спустя 20 лет подсчитал, что продолжительность жизни промышленного рабочего на треть, а то и вполовину короче, чем у представителя состоятельных сословий.[463]

«Социальное неравенство перед болезнью и смертью»[464] в XIX веке было подсчитано статистически и представлено общественности. Остерлен в 1851 году назвал «единственной привилегией» фабричного рабочего класса «привилегию чумы и смерти»[465].