С середины XIX века чахотка стала поистине народной болезнью. От нее умирало больше людей, чем от любого другого заболевания[466]. По подсчетам Рудольфа Вирхова, «чахотка — причина одной девятой части от всех смертей в столице, а среди рабочего класса почти 80 % всех умирающих гибнут от чахотки»[467].

В Вене со второй половины XVIII века от чахотки умирало столько людей, что ее прозвали «венской болезнью» (morbus viennensis). В 1815 году в Вене скончались 11 520 человек, и 2859[468] из них (почти четверть!) — жертвы чахотки. Самая высокая смертность от туберкулеза в столице империи Габсбургов была зафиксирована между 1870 и 1880 годами — из‐за чудовищных условий существования венского пролетариата[469]. Среди других причин некоторые врачи упоминали пристрастие австрийцев к «немецкому танцу» — вальсу[470]. В Швейцарии в 1900‐е годы при населении в 3,4 миллиона от чахотки ежегодно умирали около 9 тысяч человек — это 3,7 % от всех умерших. Особенно высока была смертность среди молодых от 15 до 19 лет. В этой возрастной группе чахотка была причиной 57,2 % всех смертей[471].

Более всего болезнь свирепствовала в самых густонаселенных бедных кварталах и городах. В одном медицинском журнале за 1911 год так сказано о Берлине: 688 человек, умерших от чахотки, до своей смерти проживали в одной комнате с тремя другими людьми, 580 — с четырьмя, 425 — с пятью, 229 — с шестью, у 136 было семеро соседей в комнате, у 45 — восемь, 25 делили комнату с девятью другими жильцами, 15 — с одиннадцатью и более[472].

Смертность от туберкулеза снизилась в 1880‐х, еще до открытия Роберта Коха. Индустриализация сначала способствовала распространению чахотки, потом — ее сокращению. Рост заработной платы, улучшение условий жизни, сбалансированное питание, очищенная питьевая вода и соблюдение гигиены привели к сокращению смертности в целом, в том числе и от туберкулеза, но до 1900 года среди низших слоев населения от него умирали больше, чем от любых других причин. Постепенно ситуация стала улучшаться[473], но до 1925 года туберкулез был причиной 10 % всех смертей[474]. В любом случае ему со временем стали более подвержены не молодые, но пожилые люди[475].

XIX век ознаменовал поворот европейского искусства к теме бедности[476], но только в 1830‐е годы бедность стала центральным сюжетом изобразительного искусства — нищие и обездоленные превратились в главных героев. Литература XIX века тоже обратила на них внимание. Во второй половине XIX годов публика зачитывалась поэтическими сборниками Виктора Гюго и его романом «Отверженные», где в том числе рассказывается история страданий Фантины, молодой девушки из рабочей среды, оказавшейся в отчаянном положении после рождения ребенка и умершей от чахотки. Фантина надрывается за работой по семнадцать часов в сутки, сухой кашель становится всё сильнее, глаза блестят от температуры, усиливаются боли между лопатками[477]. Литературную традицию продолжил Эмиль Золя в своем «Жерминале», романе, посвященном жизни шахтеров. Под влиянием романов Золя находились художники Кете Кольвиц, Генрих Цилле и Ганс Балушек. В немецкой литературе фигурой сходного масштаба и значимости был Герхарт Гауптман[478].

Многие художники устремляются в трущобы, ночлежки и бордели в поисках новой фактуры и образов, даже некоторое время специально живут в рабочих кварталах, идут работать на производство, на фабрики. Для большинства художников бедность и обездоленность остались лишь одной темой среди многих других. В творчестве Макса Либермана беднота и пролетариат — эпизод, из‐за которого художнику были на время присвоены ярлыки «апостол уродства» и «пачкун»[479]. Менее 1 % всех выставленных в Берлине картин в 1890 году были посвящены теме жизни социальных низов. Император Вильгельм II с его любовью к монументальным, героическим декоративным произведениям заклеймил подобное искусство как «нисходящее в сточную канаву»[480] — слишком мало назидания и слишком много нечистот. Оно было совершенно непригодно для того, чтобы представлять новую крепнущую, великолепную империю. В 1901 году император с отвращением раскритиковал художников, которые «изображают нужду еще омерзительнее, чем она есть» и тем провинились «перед германским народом»[481].

Кроме того, такого рода работы плохо продавались, их не принимала ни пресса, ни публика, не находя в «пролетарской живописи» никакого «наслаждения искусством»[482]. Если публике чего-то и хотелось, то «случаев из жизни», моральных и поучительных жанровых сценок, в которых «простая» жизнь социальных низов представлена идеализированно — когда люди из народа (естественно, прекрасные, скромные и невинные) оказались в беде и нужде, так чтобы им можно было возвышенно и благородно посочувствовать.

Немногими стойкими художниками, которые упорно рисовали бедноту и пролетарскую повседневность, были Генрих Цилле и Кете Кольвиц. Графика и рисунки Кольвиц, за исключением нескольких портретов, изображают бедноту большого города — ту среду, которую косила чахотка; впрочем, болезнь редко становилась темой «искусства нищеты».