Окончательно удостоверившись, что опасность угрожала вовсе не его любимой, Мариус забыл обо всем, даже об ужасном крике, все еще висевшем в воздухе, и побежал ей навстречу.

Когда он иступил в круг тусклою спета, отбрасываемого фонарем в руках кучера, он был настолько бледен, а лицо его так взволнованно, что Мадлен отступила на шаг назад, как будто собиралась попросить защиты у кучера и горничной, сопровождавших ее в эту минуту; но новый крик, на этот раз не столь громкий, но более жалобный, походивший скорее на стон, донесся до тех, кто стоял внизу.

— Мариус! Мариус! — закричала Мадлен. — Да что там происходит с моим братом?

— С вашим братом?! — изумленно воскликнул Мариус, ничего не знавший о пребывании Жана Риуфа в Монредоне, поскольку г-н Кумб похитил письмо Мадлен.

— Да, да, с моим братом, говорю я вам! Это его сейчас убивают! Заклинаю вас, бегите к нему на помощь!

Мариус, совершенно растерявшись, сделал всего один прыжок по направлению к шале; однако, как мы уже говорили, расстояние, какое ему следовало преодолеть, было значительным. Едва только он успел занести ногу на лужайку, раскинувшую свой зеленый ковер под окнами шале, как у одного из углов балкона, опоясывавшего весь дом целиком, он заметил силуэт какого-то человека. Тот переступил через перила балкона, затем ухватился за них, разжал руки и упал, присев к самой земле, потом поднялся и исчез за кипарисами.

— Убийца! — закричал Мариус.

И он стремглав бросился догонять того, кто, очевидно, только что совершил преступление.

К несчастью, Мариус потерял убийцу из виду сразу же, как только тот скрылся за кипарисами; зато он воспользовался временем, потраченным злоумышленником на то, чтобы прийти в себя после падения, и приблизился к нему: он уже слышал шум его шагов и его порывистое дыхание.

Они оба бежали к тому месту, какое совсем недавно избрал молодой человек, желая понаблюдать за шале, бежали по темному проходу, тянувшемуся за кипарисами, и оба оказались там, где находился Мариус в ту минуту, когда раздался первый крик.

Здесь Мариус перестал различать какие-либо звуки, но внезапно увидел преследуемого им человека на верху общей для обоих владений ограды; цепляясь за неровности стены, юноша, не без усилий, тоже взобрался на ее гребень. Человек этот уже спрыгнул в сад г-на Кумба, и, поскольку все это происходило как раз в сосняке, любимом владельцем домика, Мариус увидел, как ветки сосен сомкнулись за спиной беглеца. Не теряя ни секунды, молодой человек соскользнул на землю. Сосняк не был слишком большим для поисков — Мариус пересек его в два или три шага; но, оказавшись на другом его конце и не увиден там никого, он на какое-то мгновение заколебался и огляделся вокруг.

Взгляд его упал на уличную калитку, распахнутую настежь; теперь у него не было никаких сомнений, что тот, кого он преследовал, выбрал именно это направление; он в самом деле заметил тень, заворачивающую за угол ограды деревенского домика, и устремился к калитке.

Тень эта опережала его на всю ширину ограды.

Погоня возобновилась.

Беглец достиг уже пустырей, расположенных на Красной косе, где, вне всякого сомнения, он надеялся спрятаться в углублениях какой-нибудь скалы. Мариус разгадал его замысел и, вместо того чтобы бежать за ним по прямой, свернул в сторону таким образом, чтобы перерезать своему противнику дорогу к морю.

Не прошло и нескольких минут, как он заметил, что в скорости бега у него было явное преимущество перед преследуемым и что очень скоро ему удастся настигнуть его.

И действительно, в ту минуту, когда оба они оказались на одной возвышенности, отделенные друг от друга не более чем двадцатью шагами, причем Мариус находился ближе к морю, а убийца — к деревне, тот внезапно остановился.

Молодой человек бросился к нему с возгласом:

— Сдавайся, негодяй!

Но едва он сделал пять или шесть шагов навстречу убийце, как что-то со свистом пронеслось в воздухе, словно молния, и лезвие ножа оставило след на бедре Мариуса.

Нож, который бандит прятал в рукаве, был брошен им, словно дротик. Вне всякого сомнения, только то, что убийца задыхался от бега, помешало ему воспользоваться этим оружием с привычной для мужчин Прованса ловкостью и рана, нанесенная им, оказалась легкой.

Мариус с неистовой силой набросился на того, кто только что попытался убить его, и оба покатились по земле. Сделав невероятное усилие, бандит попытался было подняться на ноги, но незаурядная сила позволила Мариусу удержать противника на земле и прижать его правую руку, которой тот попытался, правда весьма безуспешно, схватить какое-либо другое орудие смерти.

— Черт побери! — воскликнул убийца, убедившись в бесполезности предпринимаемых им усилий. — Не надо делать глупостей, мой голубок! Я сдаюсь, а раз сдаюсь, то, лишаю вас права убить меня; это наше с гильотиной дело: позвольте нам самим выпутываться из него.

При звуке этого голоса Мариус почувствовал, как кровь застыла у него в жилах; на несколько секунд дыхание его полностью остановилось, и он, без сомнения, стал бледнее того, кто был прижат его коленом к земле.

«Нет, это невозможно!» — прошептал он про себя.

И, схватив бандита за голову, повернул ее так, чтобы она вышла из тени, отбрасываемой им самим, и на нее упал слабый свет звезд.

Долго рассматривал он это безобразное лицо, ставшее еще более безобразным из-за страха, который заставил, несмотря на напускное бахвальство преступника, дрожать его сердце; после этого он замер на несколько мгновений, низвергнутый в скорбь, как если бы его разум отказывался верить в то, что удостоверяли его глаза, и у него еще могли оставаться сомнения. Затем из груди Мариуса вырвался вздох: из-за душевных мучений молодого человека он прозвучал ужаснее тех предсмертных криков, какие недавно раздавались в шале; мышцы Мариуса расслабились сами по себе, руки разомкнулись, и тело его, словно подчиняясь какой-то неведомой силе, оказалось отодвинутым от человека, которого он прижимал к земле.

Сомнений быть не могло, этот человек был не кем иным, как нищим, встреченным им среди прибрежных скал. Это был Пьер Мана, это был его родной отец!

А тот, едва почувствовав себя освобожденным от сжимавших объятий, силу которых он успел оценить, вскочил на ноги и приготовился к бегству.

— Эх, черт побери! — воскликнул он, относя эту передышку на счет ножевого удара, нанесенного им противнику. — Разговоры кончились, хватит. Сдается мне, что я вставил вам перо в нижнюю часть корпуса и что рука старика не дрожит скорее на дальнем расстоянии, чем вблизи! Прощай, голубок! Наилучшие пожелания от меня господину комиссару и господам жандармам, если вы останетесь на этом свете, и передайте привет от меня господину из шале на том свете, если вы перейдете туда; что же касается меня, то я смываюсь.

— Не убегайте! — обратился к нему Мариус срывающимся, дрожащим голосом, какой бывает у больного горячкой во время сильнейшего приступа. — Не убегайте! Будьте спокойны, я не выдам вас.