Мила, родная и любимая, руку протяни – близкая, недоступна, как английская принцесса.

– Что случилось у Лены и Володи? – спросила Мила.

Тема измены, даже чужой, была самой неподходящей, с точки зрения Гены. Ведь будились воспоминания и прошлые обиды. Но он увидел, что за каменным лицом Милы прячется заинтересованность и любопытство. Нет, не увидел, почувствовал! Кроме периодов, когда его голова была занята новой интрижкой, он всегда чувствовал настроение Милы. Как бы ни прятала она свои мысли и желания, он догадывался об истинных эмоциях. Она могла долго хвалить подарок, но Гена безошибочно понимал, что не угодил. Могла ругать его за транжирство, за то, что купил апельсины вместо картошки, но он чувствовал – в душе Милу восхищают безумства, на которые она не способна. И это его чувствование Милы, оказывается, не пропало, не сгинуло! Оно доставляло ему огромное удовольствие. Точно он был музыкальным инструментом, флейтой или скрипкой, которую забросили на чердак, где она долго валялась; но вот достали, пыль стряхнули, заиграли, и звук не фальшивит.

Гена сочинил, смешивая факты и домыслы, забавную историю из жизни Соболевых. Главным действующим лицом была штанга – то ли спортивный снаряд, то ли женщина с необычным прозвищем. Лена и Володя, по версии Гены, съезжались и разъезжались, рыдали у него, у Гены, на плече, подстерегали после работы и все пытались выяснить правду про штангу.

Мила тихо посмеивалась. Она от всего сердца желала Соболевым счастья и в то же время невольно радовалась, что и у них случились измены и беды. Это как бы снимало часть позора с нее и Гены, уравнивало ее распавшуюся семью с железобетонной парой Соболевых.

Официант принес салат с креветками и авокадо, потом горячий жюльен, замысловатую котлету в перьях струганного кокоса, десерт, кофе. Они ели с аппетитом, пили вино, но вкуса не чувствовали. Если бы им подали жареные опилки, они бы не заметили.

Разговор, ни на секунду не прерывавшийся, давно вырулил на поле, с которого они не уйдут никогда. Дети. Их характеры, разные и похожие, их будущее, то ясное, то туманное из-за меняющихся пристрастий, их проделки, болезни, учеба, игры, книги, отношения друг с другом и с приятелями… Мила и Гена могли говорить о детях двадцать четыре часа в сутки, и лучших собеседников, чем эти отец и мать, не существовало.

Они не говорили тостов, не вспомнили первый поцелуй – вообще не затрагивали причины их неожиданной встречи. Только когда официант принес счет. Мила полезла в сумку и достала бумажник.

– Я приглашала, правда не тебя, и я плачу.

– Обижаешь, начальник! – надул губы Гена.

Он отсчитал деньги, мысленно перекрестившись – хватило, положил их в маленькую книжицу, где покоился кассовый листок счета; На чаевые не поскупился.

На улице, когда они вышли из кафе. Мила предложила:

– Тебя подвезти? У меня машина.

Гена мгновенно почувствовал, что говорит она из вежливости и вовсе не хочет ехать с ним, подвозить к чужому дому.

– Благодарствуйте! Уж мы как-нибудь по старинке, на метро. Мы не гордые.

Он напялил маску покорного подчиненного, играл в «ты начальник, я дурак». Миле это не очень нравилось (он видел), но ее недовольство для Гены было маленькой компенсацией за его предстоящее вечернее одиночество и за благость, которую она обретет через несколько минут в кругу детей.

Они подошли к машине. Гена бросил ревнивый взгляд на водителя, который, увидев Милу, вышел и распахнул перед ней дверь.

– Ой! – вдруг сказала Мила и беспомощно оглянулась назад. – Я цветок забыла!

И тут же нахмурилась от досады: не смогла скрыть, как ей дорога увядающая роза.

Гена сделал вид, что не заметил всплеска эмоций, хотя внутренне ликовал. Он увидел невдалеке торговку с цветами. Тетка мерзла и притоптывала рядом со стеллажом, на котором в белых пластиковых конусах, похожих на перевернутые шляпы гномов, стояли букеты.

И тоже мерзли.

Гена взял Милу под локоть и подвел к цветам. Он выбрал самый пышный букет, вручил его Миле. Не спрашивая цены, не глядя в бумажник, достал купюру и протянул продавщице.

– Это, право, лишнее! – сказала Мила.

И Гена, в который раз за вечер, почувствовал, что говорит она не то, что думает, вернее – переживает. Она рада цветам. Именно этим. Принеси он первый пышный веник, Мила бы насмешливо усмехнулась. А замерзший букет прижимает к груди, словно хочет отогреть.

Шофер подал машину, задом подъехал к ним и остановился в полуметре. Снова вышел и распахнул перед Милой дверь. Торопил ее или демонстрировал, что Людмила Сергеевна находится под защитой?

«Плевать! – подумал Гена. – Ты, братец, жирный, как сарделька, а Людмила Сергеевна никогда толстяков не любила».

Гена взял руку Милы, склонился, чтобы поцеловать, и на секунду замешкался. Вспомнил, что два часа назад целовал руку девушки-совенка. Ему вдруг не захотелось повторять с Милой то, что делал с другой. Но в секунду его замешательства он почувствовал, как дрогнула ее рука, точно Мила испугалась, что он раздумает прикладываться, и совершила попытку вырваться. Гена захватил ее ускользающие пальцы, перевернул кисть и прижался лицом к ладошке. Это был не поцелуй, а вдыхание родного запаха, телесный контакт – чувственный и целомудренный одновременно.

И снова Гене, будто соединенному с ней общей системой кровообращения, передалось ее чувство – горячего тока в сосудах. Однажды Геннадию делали укол в вену, медсестра предупредила, что он ощутит жар. И действительно, по мере того как лекарство входило в кровь, горячая волна поднималась по руке и расплывалась по телу. И сейчас было похоже – без инъекций, но горячо обоим.

– Пока! До свидания! – Мила, преодолевая его легкое сопротивление, забрала руку, отлепила от его лица.

Она села в машину, водитель захлопнул дверь. Гена согнулся в поясе, чтобы его лицо оказалось напротив тонированного стекла, за которым только угадывалась Мила. «Я тебя люблю!» – беззвучно, но ясно артикулируя губами, произнес он. Говорил собственному отражению на графитово-черном стекле, как бы в пустоту. Но Мила его видела отлично и знала, что он рассмотреть ее лица не может.

Машина отъехала, а Гена продолжал стоять в согбенной позе.

– Мужик! Ты охренел? – послышался голос продавщицы цветов.

Гена разогнулся и повернулся к ней.

– Ты мне сколько заплатил? Десятку! – Она трясла в воздухе купюрой. – А букет стоит пятьсот! Я уж не стала при даме тебя позорить. Гони деньги!

Он достал и очистил бумажник, вывернул карманы – набралось семьдесят три рубля.

– Нет! Ну я не знаю! – бушевала цветочница. – За свою же доброту и мне расплачиваться! Вот так поверишь людям! Женщина на машине, с водителем, по всему видать, обеспеченная. Я думала, и кавалер у нее подходящий, состоятельный. А ты! Не по сеньке шапка!