— Да нет, спасибо, я хочу пройтись! По-моему, погода скоро испортится, взгляните, какие тучи набежали. Попробую ухватить последнее солнышко.

«Интересно, он что, хочет скрыть, где живет?» — думал Поль, отъезжая.

«Ну да, конечно, только не от вас!» — мог бы ответить Орланда, который двадцать минут спустя оказался перед дверью собственного дома. Молодая женщина, подпиравшая в ожидании стену, с ходу накинулась на него:

— Ну наконец-то! Что за жизнь ты ведешь, Люсьен? Не снимаешь трубку, дома не бываешь, из газеты ушел, никто ничего про тебя не знает, мама обстоналась, Мари-Жанна меня совсем достала, Жак — если помнишь, он ждал тебя на крестины! — рвет и мечет, ему пришлось срочно искать замену.

И так далее, и тому подобное, и бля-бля-бля, и бум-бум-бум… Некий Жорж — а может, Жерар — черт их там разберет! — оскорблен в лучших чувствах, потому что ему отвели роль крестного отца «второй свежести», а еще какой-то Андре, которого Люсьен должен был, как и каждую неделю, сопровождать к антиквару… Короче — маленький мирок Люсьена волновался, бурлил, бурчал и жужжал. Орланда видел их, как наяву, в куртяшках из кожзаменителя со множеством молний.

Он вздохнул, впустил гостью, и она тут же заметила разложенные на столе учебники.

— А это что еще такое? Учишь геометрию?

Он был уверен: сестра Люсьена Лефрена уж точно знает, закончил он среднюю школу или нет. Но как вытащить из нее столь важную для него информацию? Он изучающе взглянул на Анни. Никакой косметики на лице, светлые, густые, как у брата, волосы собраны в пучок, заурядная юбчонка, чистая, тщательно отглаженная блузка и трикотажная курточка (никакой искусственной кожи!), за спиной — большая сумка-рюкзак.

— Ты не в больнице? — Он задал вопрос наугад — и попал.

— У меня выходной.

Он не ошибся, она — медсестра.

— Сейчас я иду навестить маму, и будет правильно, если ты пойдешь со мной.

— Я занят, — немедленно ответил он, содрогнувшись от ужаса.

Анни обвела взглядом комнату.

— Ты здесь больше не живешь — и слепой кретин заметил бы! Грязной посуды — ноль, постель застелена, все так чисто!.. Значит, Мари-Жанна права — у тебя кто-то появился.

Она была права — по форме, но не по сути!

— Да, я стал другим человеком, — подтвердил он, сдерживаясь из последних сил, чтобы не прыснуть.

И никаких возражений со стороны «задвинутого» куда-то вглубь настоящего Люсьена!

— Похоже, что так, — кивнула Анни. — Но ты по-прежнему сын нашей матери, и я требую, чтобы ты вел себя прилично.

Он сел на кровать и задумчиво взглянул на молодую женщину. Я требую… Это слово не всегда произносят вслух, но почти всегда подразумевают: Алина жила, подчиняясь требованиям матери, которая никогда не облекала их в слова. Полагаю, этот бедняга Люсьен всегда делал то же самое: помчался бы в больницу, густо ненавидя себя за то, что подчиняется. Но меня-то ничто не связывает с этой девицей, которая ухитряется сохранять спокойствие, даже когда злится, мне плевать на это ее чертово «я требую!», я запросто могу не подчиниться. Люди, сами того не ведая, разрушают свои жизни, чтобы угодить надоедам, потому что у них не хватает воли противостоять им, а вот я отвечу «нет» этой тужиле Анни и не почувствую ни малейших угрызений совести. Кстати, тут есть глубинная несправедливость: «нет» должен был бы сказать Люсьен — и насладиться отвоеванной свободой. А что, если «поработать» альтруистом — помочь девушке освободиться от власти ее мерзкой мамашки — лысеющей пьянчужки?

— Анни, старушка, может, хватит, а? Мать осточертела тебе не меньше, чем мне, но ты загоняешь себя в ловушку бессмысленных обязательств. Ее прочистят, она выйдет из больницы на своих ногах и снова примется пить — все, как обычно. Ты должна проживать собственную жизнь, она лет через десять–пятнадцать помрет, а ты упустишь время.

Анни аж задохнулась от негодования:

— Да как у тебя язык поворачивается! Она — твоя мать!

Орланда промолчал. Анни бессильно махнула рукой, пошатнулась — он вскочил, подвинул ей стул, и она без сил опустилась на него. Отдышавшись, Анни произнесла:

— Я не узнаю тебя, Люсьен! Не знаю, с кем ты теперь общаешься, но этот человек ужасно на тебя влияет!

«Такова семейная жизнь! — подумал он. — Тебе отказывают в праве на собственное мнение, а если меняешься — обвиняют в «порочных» связях. А вот влияние матери — даже матери-алкоголички — на воспитание сына не может быть злокозненным, это уж само собой разумеется! Так что, стоит сделать вторую попытку или плюнуть?»

— Ну подумай сама! Разве то, что я сказал — не чистая правда?

Воодушевленный Орланда решил рискнуть.

— Разве не ты объясняла мне всю бесполезность этих курсов лечения от интоксикации?

— Суть не в этом…

«Сла-а-ва тебе Господи, снова попал! Она говорила об этом с Люсьеном!» Алина кое-что знала об этом от Жаклин, но Орланда понятия не имел, о чем могли говорить Люсьен и его сестра.

— Мы должны делать все, что можем, а ты хочешь ее бросить.

— И тебе — во имя собственного спасения — стоит сделать то же самое.

— Ты — чудовище! Был чудовищем, когда снабжал маму выпивкой по первому ее требованию, и останешься чудовищем, не желая теперь участвовать в ее жизни!

— Но раз ты сама признаешь, что она снова начнет пить, к чему эта собачья верность? Хочешь иметь чистую совесть?

— Не желаю больше с тобой разговаривать, Люсьен! Никогда! Ты перешел все границы.

И она покинула его комнату. Орланда восхищался этой девушкой: она не угрожала попусту, а действовала. Но тут он вспомнил о Жаке, или о Жераре, или о Жорже, которые вот-вот явятся, чтобы отчитывать его, поучать и доставать. «Нет, я не могу здесь оставаться, покоя мне не будет, нужно уносить ноги! Бедный мой Люсьен, придется нам переезжать!»

«Вот именно, придется… — сказал он сам себе. — Но не кавалерийским наскоком, а подумавши! Пора устраивать свою новую жизнь. Я вскочил в Люсьена Лефрена на бегу — так люди мчатся на вокзал, чтобы взять билет на первый отходящий поезд, не выясняя, ни куда он идет, ни когда прибывает на место! Мне было тридцать пять — стало двадцать, и я должен создать свое новое будущее, чтобы никто не смел становиться у меня на пути, — ни Мари Берже, ни Алина, ни Жак, ни Жорж, ни Анни, но, если я решу снова чему-нибудь поучиться или вдруг решу заняться обновлением обветшавших частных особняков, — мне понадобятся деньги. До сего дня я тратил, не считая, — потому что у меня не было четкого плана».

Он тихонько рассмеялся: с тех самых пор, как буржуазия вынырнула из недр феодального общества, семейство Берже было ее неотъемлемой частью. Он может неделю жить, чем Бог пошлет, но потом века предусмотрительности и серьезного подхода к жизни неизбежно возобладают. «Черт, как здорово! Я — молодой парень, довольный жизнью, — не хочу оставаться без кола и двора. Мне необходим адрес хозяина дома, я напишу, что съезжаю, но нужно сделать все, как положено, без спешки. Так, пороемся в бумагах моего «хозяина», поищем договор».