— Мы говорим о Джеральде, — сообщила я.

— Но ведь сегодня не твоя очередь его навещать?

Я покачала головой. Джеральд уже много лет живет в пансионе для отставных офицеров на Бэрос-корт, и мы с Хелен иногда его навещаем. Он глух как пень и выглядит старше Хелен, хотя лет ему меньше.

— Мы обсуждали то, что он назвал бы «своей» войной, — пояснила я.

— Генерал, — сказала Хелен, — обычно говорил, что в конечном счете Джерри повезло с войной; очень повезло, должна я вам сказать, поскольку ему никогда не везло с мирной жизнью. Кстати, моя дорогая, я совсем забыла: как ты думаешь, кого я встретила на днях у Люси?

Люси — это ее внучка. Она вышла замуж за дипломата и устраивает пышные приемы в одной из квартир в Гайд-Парк-Гарденс, с крытыми террасами. Я сказала, что не знаю. Мой муж протянул Хелен вторую из двух порций мартини, которыми она себя ограничивала.

— Леди Гленнон! Что ты об этом думаешь?

Ничего. Это имя мне ничего не говорило.

— Мы не вращаемся в высшем свете, Хелен, — сказал мой муж.

— Ну, я надеюсь, ты помнишь Майкла Франклина? Она его невестка. Его брат унаследовал титул после того, как Майкл утонул вместе со своим кораблем. Ты должна помнить тот ужасный день, жареных кроликов бедняжки Веры и крепнущее убеждение, что почтенный Майкл не придет. Если бы не немецкая торпеда, он стал бы виконтом Гленноном, и тогда все могло бы сложиться иначе, и в качестве леди Гленнон я встретила бы у Люси дорогую Иден.

— Она не была с ним знакома, — сказала я. — Если не считать слов: «У меня для вас сообщение в трех экземплярах, сэр».

— Не уверена, что ты права. Вера выглядела такой уверенной в себе. Иногда мне кажется, что я путаю его с другим морским офицером, который был у Иден после. Ты же не хочешь сказать, что его никогда не существовало, дорогая?

Я ответила, что понятия не имею. Откуда мне знать?

— Кажется, это было в сентябре сорок четвертого, где-то в Ирландии.

— Ну и память у вас, Хелен, — сказал мой муж. — Просто позавидуешь.

— Да, но зато ты можешь сказать, что ел сегодня за завтраком, мой дорогой, а мне это не под силу. Кстати, миссис Энструтер из квартиры внизу пригласили на радио, на «Женский час», обсудить недавно опубликованный дневник ее бабушки. Она такая же старая, как я — то есть миссис Энструтер, а не ее бабушка, которая давно умерла и была бы значительно старше, будь она жива. Прежде чем начать запись, или как там это называется, они сказали, что нужно проверить звук и произнести что-нибудь в микрофон. Естественно, миссис Энструтер не знала, что говорить — вы бы тоже не знали, правда? — и ведущий посоветовал: «Просто скажите, что вы ели на завтрак сегодня утром». Но миссис Энструтер не могла. Не помнила. Она сказала в микрофон: «Я не могу вспомнить, что ела на завтрак сегодня утром», — и все засмеялись, хотя, конечно, она вовсе не шутила.

— Тогда Иден была в Лондондерри, — продолжала Хелен. — Весной ее перевели в Лондондерри. Корабль зашел туда на ремонт или зачем-то еще, а потом должен был направиться в Гуз, Гандер[43]или какое-то другое место с птичьим названием, но Иден так туда и не попала. Тем летом Лондондерри был наводнен американцами. У меня где-то сохранилось письмо от Иден, в котором она рассказывает о милых американцах, таких богатых и щедрых на подарки. Как выразился генерал: «Бойтесь американцев, дары приносящих». Он сказал это Патриции, которая приехала в отпуск в Уолбрукс и привезла с собой подругу. По словам генерала, это из Вергилия, которого он изучал в Итоне, но я всегда сомневалась, что во времена Рима Америку уже открыли — как ты думаешь, дорогая?

Мой муж посадил Хелен в такси, и машина довезла ее до угла. Дэниелу Стюарту захочется взглянуть на это письмо, мелькнуло у меня в голове. Я сидела, пила очень сухой мартини — остатки — и вспоминала то лето, единственное лето, когда не приезжала в Синдон на каникулы. Я должна была поехать и уже собралась, но матери пришлось экстренно делать гистерэктомию — в те времена очень серьезная операция, — и несколько недель она была очень слаба и быстро уставала. Я осталась дома, чтобы ухаживать за ней. Должно быть, все эти длинные каникулы между весенним и осенним семестрами в школе Вера и Фрэнсис провели в «Лорел Коттедж» одни. Последние летние каникулы, проведенные ими вдвоем, без посторонних.

Письмо, которое Вера прислала моему отцу осенью 1943 года, не сохранилось. Наверное, оно пришло еще до холодов, когда мы не разжигали камин. Я его прекрасно помню. Каждую строчку, прочитанную за завтраком. Видимо, это было в октябре. Увидев на конверте почерк Веры, я приготовилась к упрекам в свой адрес, уверенная, что письмо содержит именно их. В августе я не приезжала в Синдон, и хотя причиной была болезнь матери и Вера это прекрасно знала, я подумала, что она обвинит меня в предательстве, спрашивая, к примеру, почему я не могла приехать, пока мать лежала в больнице. «Фейт не дала себе труда приехать к нам» и «Не думаю, что Фейт беспокоит отсутствие Иден» — вот что я боялась услышать; отец начал приставать бы ко мне, уговаривая написать Вере «любезное письмо». Однако упреки отсутствовали, а мое имя упоминалось лишь однажды, вместе с именем моей матери, как адресат Вериной любви. Отец сказал:

— Вера ждет ребенка.

Это объявление вогнало меня в краску. Наверное, я смутилась. К счастью, тут не было Фрэнсиса, который не преминул бы на это указать.

— Бог мой, — воскликнула моя мать. — Она так долго тянула. Фрэнсису должно быть… сколько?

— В январе исполнилось шестнадцать, — сказала я.

— Ах да, она об этом пишет. «В январе Фрэнсису будет семнадцать, и я боюсь большой разницы в возрасте, когда в апреле родится ребенок. На этот раз я бы очень хотела маленькую девочку, но все равно буду счастлива, кто бы ни появился на свет…»

Отец волновался за Веру. Ее муж был далеко, в Италии, судя по их шифру, и принимал участие в боевых действиях, а его жизнь подвергалась опасности. Сын Веры жил в пансионе, и мне кажется, отец не хуже меня знал, что в любом случае Фрэнсис ей не помощник и не утешитель. Иден служила в Лондондерри, из порта которого отправлялись конвои в Северную Атлантику. Вера была одна, беременная, и, скорее всего, останется одна — если только война чудесным образом не закончится — до рождения ребенка и после того. Поэтому мой отец переживал за нее, не находил себе места и в конце концов решил ее навестить. Он поедет и пригласит Веру пожить у нас. Раньше об этом не могло быть и речи, но 1943 год оказался самым спокойным из всех военных лет. Мы все опять спали наверху. Высказывались предположения, что люди, по-прежнему ночующие в лондонском метро, приходят туда скорее ради общения, «света и веселья», чем в поисках безопасности. До «маленького блицкрига» весны 1944 года оставалось еще несколько месяцев. Казалось, что Вере у нас угрожает ничуть не большая опасность, чем в Грейт-Синдон, но зато она не будет чувствовать себя такой одинокой.