Разумеется, эта идея не понравилась матери. По-видимому, сказала она, ребенок не случайный, а запланированный. Вера понимала, на что себя обрекает. Не знаю, что отец говорил ей наедине. В моем присутствии он в основном молчал. Отец не принадлежал к числу мужчин, которые могут обсуждать возможность случайной беременности в присутствии пятнадцатилетней дочери. Мать в конечном итоге согласилась — правда, нехотя — предложить Вере пожить у нас, но категорически отказалась ехать с отцом в Синдон. Мы с ним немного поговорили в поезде.

— По тону письма, — произнес отец, — я бы не сказал, что она… как бы это выразиться?.. безумно счастлива.

— Однажды я слышала, как она говорила Хелен, что хочет еще одного ребенка.

— Правда? — Казалось, это его приободрило. — Тогда я спокоен. Перед твоим рождением мы с матерью так переживали, так волновались. — Он покачал головой. — Конечно, мы были очень молоды. — Так ты думаешь, Вера счастлива?

Что за странный вопрос! Разве я когда-нибудь видела Веру счастливой? Интересно, в какой форме найдет выражение ее счастье? Я наблюдала Веру занятой, суетливой, истеричной, паникующей, торжествующей, отчаявшейся, раздраженной, сердитой, но ни разу не видела ее счастливой.

— Она любит детей, — твердо заявила я. — Вера хотела ребенка. Конечно, она счастлива. По письмам видно.

Это успокоило отца. Он вздохнул. Поезд опоздал, автобус уже ушел, и мы долго ждали следующего — нам показалось, что несколько часов. Вера стояла, перегнувшись через калитку, и пристально вглядывалась в улицу, в обоих направлениях — точно так же она высматривала Фрэнсиса, когда он не возвращался к положенному времени.

— Я уже отчаялась, думала вы не приедете. Что вас задержало? У меня два фазана, их подстрелил Ричард Моррелл, но боюсь, они уже испорчены, стали совсем жесткими.

Беременность не изменила ее — то есть не изменила характер. Но вид у Веры был больной. Зеленоватый цвет лица и волосы цвета ячменя за месяц перед жатвой. Бледная, с желтым оттенком кожа. Беременность — даже я в том возрасте знала, что до пяти месяцев она не заметна — уже округлила талию Веры. При существовавшем тогда нормировании предметов одежды пальто обошлось бы в восемнадцать из шестидесяти пяти пунктов, положенных каждому на пятнадцать месяцев, а платье — в одиннадцать, и поэтому никто бы не стал тратить купоны на одежду для беременных. Тем не менее я подумала, что Вера, всегда следившая за собой, могла бы придумать что-то получше. На ней было старое платье из жоржета с мелким красно-белым рисунком, естественно, без пояса, но с петельками, через которые он продевался, и неровным подолом, а также зеленый кардиган и шлепанцы; чулки она не надела, несмотря на ноябрьский холод.

Мы поспешили к столу. Фазаны — я впервые их тогда попробовала — были великолепными, совсем не передержанными. Вера по-прежнему прекрасно готовила, не хуже миссис Маршалл. За едой она все время говорила об Иден: о повышении по службе — ее назначили старшим радиотелеграфистом, — о подругах, о вышестоящих офицерах и о чудесной фотографии, которую она прислала. У нас такой нет? Иден обещала отправить точно такую же моему отцу. К счастью, у нее, Веры, есть две штуки. Именно так в моем «сейфе» появился сделанный фотографом из Лондондерри портрет Иден с прической как у Вероники Лейк.

— Мы хотим тебе предложить, чтобы ты пожила у нас, по крайней мере до рождения ребенка, — сказал отец.

— Даже думать об этом не хочу. Абсолютно исключено. Невозможно. Ни в коем случае. — Вера возражала с такой решительностью, что ее пожелтевшее лицо раскраснелось. Потом она вспомнила о правилах хорошего тона. — Так любезно с твоей стороны, Джон, я очень ценю, — и прибавила: — Не думаю, что Вранни в восторге от этой идеи.

— О нет. Вранни полностью со мной согласна. Тебе не следует оставаться здесь одной. В твоем положении.

— У меня есть друзья. Иден возьмет отпуск. И Хелен тут недалеко.

Мы пытались ее убедить — то есть отец пытался. Я без особого энтузиазма вторила ему. Теперь, когда настал критический — как тогда выражались — момент, мне не очень хотелось, чтобы Вера постоянно жила у нас. После ленча она занялась вполне предсказуемым делом — одеждой для будущего ребенка. С этой целью она кропотливо распускала старый белый джемпер Иден, расчесывая шерсть перед стиркой, чтобы избавиться от узелков. Нитки, выстиранные вчера, нужно было смотать в клубок. Я держала моток, пока Вера сматывала шерсть. Завтра на короткие каникулы в середине семестра приезжает Фрэнсис. Может, я останусь, чтобы повидаться с ним?

Это предложение мне удалось вежливо отклонить. Я прогулялась по деревенской улице до дома Кембасов. Мне кажется, такая дружба, как у нас с Энн, часто встречается среди подростков. Дома подруги были моими постоянными компаньонами, а с Энн мы встречались эпизодически, но я тем не менее нуждалась в ней, и среди моих привязанностей она занимала — и занимает по прошествии сорока лет — особое место. Подобная дружба чаще встречалась в те времена, когда дети постоянно переезжали из одного безопасного места в другое, а потом обратно. Казалось, мы с ней всегда продолжали разговор с того, на чем остановились шесть месяцев или год назад. После разлуки нужно было столько всего обсудить. Энн рассказала мне любопытную вещь.

Однажды утром, в сентябре, она шла в школу, дорога в которую проходила мимо «Лорел Коттедж», и увидела, как из дома выскочила Вера — лицо несчастное, по щекам бегут слезы — и побежала через дорогу к дому приходского священника. Энн знала, что Морреллов нет. У Ричарда Моррелла умерла мать, и он вместе с женой поехал в Норвич на похороны. Естественно, Вера проковыляла назад — Энн ждала автобуса на остановке — и вернулась домой, не переставая плакать и закрывая лицо руками.

— Фрэнсис, — сказала я. — Наверное, это проделки Фрэнсиса.

— Наверное. Его почти не было дома на летних каникулах. Вечно куда-то уезжал.

В спальне Иден я обнаружила следы ее недавнего присутствия. Она приезжала домой в отпуск. Содержимое ящиков туалетного столика изменилось. Один из них был освобожден от косметики и заполнен тонким шелковым бельем, комбинациями и французскими панталонами, по большей части абрикосового, серовато-белого и зеленовато-голубого цвета, а также шелковыми чулками в конвертах из тонкой бумаги. В другом рядом с питательным кремом «Токалон Биосел» и мерколизированным воском стоял флакончик духов «Шанель № 5». Мне еще не приходилось видеть эти духи, только фотографии. Я внимательно рассмотрела бутылочку, попробовала на запястье, понюхала — наверное, как несчастный дикарь, впервые ставший обладателем ихора[44]цивилизации.

В последний раз я рылась в личных вещах Иден. Мне исполнилось пятнадцать, и уколы совести стали слишком сильны, чтобы их можно было игнорировать. Я закрыла ящики, легла в кровать в ледяной комнате — в 1943 году никто не топил в спальнях — и стала размышлять о фотографии похожей на мадонну Иден, которую дала нам Вера, мучаясь вопросом, стану ли я когда-нибудь такой же красивой, и страстно желая этого.