и пришел, товарищ следователь. Распорядитесь — со мной кого-либо. Завтра — бега.

— Какие бега?

— Обыкновенно — испытание рысистых…

— Ты что, играешь на бегах?

— Нет. Не болею. Однако следовал за ним, за этим самым. Ну, который дорогу мне перешел. Интересовался его личностью.

— Что же ты молчал? — вскочил Саранцев. — Ты что дурочку разыгрываешь!

— Да вот так… — развел руками Крейда, — с этим сюда и шел. А вот, значит, другие ваши вопросы забили голову.

— Когда это было?

— Да сразу, как вернулся. Когда впервой столкнулся с  н и м  у моей. Хотел знать, кто привязался.

— У нее не могли спросить?

— У нее спросить? — усмехнулся Жорка, — а что она знала? Она сама ничего тогда не знала… — Крейда выжидающе уставился на Саранцева. — Как же теперь, товарищ следователь? Относительно ипподрома? Может, и нашей лошадке повезет?

Саранцев перекладывал бумаги, отложил бумаги, подошел к Егорию.

— Я сам пойду с тобой, Крейда. Вместе поглядим на лошадок.

Анатолий Саранцев никогда не посещал ипподрома, не играл на бегах, так и прошли его лета без лихорадки и азарта, выпала судьба уравновешенного в этом отношении человека, более увлекающегося общественными явлениями, чем игрой. О бегах он знал понаслышке, да по аляповатым кадрам боевиков, оглушающим гулом трибун, цокотом копыт, воем толпы, пестротой зрелища.

Анатолия поразила тишина и серость входа, ничем не отличавшегося от подступов к любому заброшенному окраинному саду, — легко было угадать, что выпал неудачный день, настоящего праздника не было.

— Два на трибуну! — подошел к окошку кассы Анатолий.

Егорий Крейда одернул Анатолия:

— Обойдемся входными.

Проследовали аллеей, отгороженной от городского шума тополями; обогнули здание, которое могло быть и кинотеатром, и торговой конторой, и захудалым, старомодным, присутственным строением.

И снова бросилась в глаза обыденность окружающего, приглушенность трибун, всего происходящего: ни азарта, ни страсти, ни увлеченности бегом. Стало даже обидно, что не в разгар, а в такое время пришли.

Толпятся у барьера, даже не толпятся, а прижимаются к барьеру, едва слышный говорок бежит вдоль рядов — по всему видать, день выпал будничный, не разыгрались еще лошадки, И ставки ставят, и выдачи принимают, проигрывают-выигрывают молча, с постными лицами, даже у окошка тотализатора все та же будничность, словно повседневную службу несут. Нет еще настоящего бега на беговых дорожках. Хоть дорожки легкие и ветер не в помеху, и температура плюс восемнадцать, лошади дышат хорошо, выглядят резво.

Вся обстановка не в привычку Саранцеву; но более всего поразили дети, присутствие детей — не подростков, соблазненных игрой, а детей, малых ребят, попавших на ипподром раньше, чем впервые войти в школу. Увязались за родителями, шныряют всюду беззаботно, по-домашнему; сразу бросалась в глаза именно эта домашность, привычность. Никто из ребятишек не стремился пробиться вперед, протолкаться поближе к дорожке, поглазеть на лошадок, на разноцветные камзолы и шлемы, подивиться яркости нарядов. Даже не глянув в сторону барьера, кружили они по двору, занятые своими детскими играми: а куда денешься?

Удивительная детская способность бытовать в самых неподходящих местах, завтракать в забегаловках, подавать карты картежникам.

Конечно, можно запретить. Как запрещают фильмы до шестнадцати лет. С таким же успехом.

Требуется нечто иное.

Требуется то, чего никогда не было на нашей планете, — всеобщее внимание, всеобщая ответственность.

Саранцев поглядывал на трибуну, пытаясь разыскать неизвестного, узнать незнаемого. Крейда указал на него одними глазами, не поворачивая головы:

— В первом ряду, можно сказать, в ложе. Полтинников не жалеет, не то что мы с вами.

Что-то было примечательное в движениях этого человека, пренебрежительное и вместе настороженное, надменное и вместе опасливое — наглость деляги, преступившего все; и вместе с тем затаенная тревога, — а вдруг и через него перешагнут.

Но пока что крепенько сидит на своем месте, играет на лошадках. Влитой, приклепанный, свысока поглядывает. Должно быть, его гнедая правильно тянет к финишу. Чуть подался вперед — величественное, царственное движение; застыл, не двинется, не шелохнется до конца заезда — несомненно швырнул деньгу на гнедую кобылу.

Эта прикованность, окаменелость подвела Саранцева…

Егорий Крейда топтался рядом, толкал Саранцева локтем:

— Может, подсяду? Может, заведу разговор? Могу и на скандал пойти.

— Отставить, Крейда! Занимайся спокойно лошадками. Ничего не смей!

— Слушаюсь, — уныло потупился Крейда, — слушаюсь, но не согласен.

Только на миг перевел Саранцев взгляд на гнедую — неизвестный на трибуне исчез. Опустело кресло. Хоть бы программу оставил!

Крейда задергался, как бесноватый.

— Эх, завлеклись мы проклятыми рысаками!

— А ты куда смотрел?

— Смотрел-смотрел. Сказали не смей, вот и не посмел. Проморгали, товарищ следователь.

— Замолчи, так надо… — Анатолию самому себе не хотелось признаться, что прозевал самым постыдным образом.

— Теперь держи его, зачуял гад! — не мог успокоиться Крейда.

Показания продавщиц магазина «Лаванда»

«…Пришла она к нам из техникума, кажется, не закончила. Девочка как девочка. Побыла немного за прилавком, потом кассирша наша расхворалась, стали новенькую понемногу приучать, доверяли кассу. Ничего, аккуратно работала все правильно, до копеечки, все хорошо. Только по дому скучала, что ни заговорит, непременно со слов начинается: «А у нас, девочки…» Так и прозвали ее «А у нас, девочки…»

Старались развеселить ее, — никому не приятно, чтобы среди людей тихая тень бродила. На вечеринки приглашали, гуляли вместе и в парке, и за парком. С мальчиками познакомили. А то и без мальчиков, как придется. Было и вино, и танцы. Только с вином у нее смешно получилось. Сперва боялась, как огня. Особенно крепкого. А потом… Вскрикнет, бывало: «Эх, девочки!» И — запросто. Даже неприятно. Мы побалуем вином, так, для настроения и — ничего. Она — непременно до головной боли.

Потом замечаем, отбилась от нас. Ни с кем не дружит, все одна и одна. Ну, мы, конечно, расспрашиваем, каждой интересно, что случилось. Призналась наконец: «У меня, девочки, друзья в нашем районе остались. Тревожусь, нет письма, ни строчечки». А всех-то друзей — единственный дружок, да и тот не откликается. Прошла неделя, другая — заявляет вдруг: «Я, девочки, мечтаю образование продолжить». — Ну и продолжай, говорим, продолжай себе на здоровье. Кто мешает? Пока не ворвется покупатель, свободно можешь в своей будке учебники читать. У нас, знаете, товар привезут — задыхаемся. Товара нет, так и отвечаем: нет, нет, нет. Покупатель уже сам знает, приученный — в дверь заглянул, носом повел, и ходу.

Вот так незаметно оторвалась от нас. Гуляет сама, с кем — не знаем. Заведующая уж поглядывает — касса все-таки, выручка! Однако на всех проверках полный порядок, на учетах и переучетах. Является на работу минута в минуту. С покупателями вежлива, еще и улыбнется, когда требуется, с начальством как следует. Ну, так и шло все, пока не стряслось. Но вы не думайте, у нас