До шести лет мир пах пряными монгольскими травами, растущими в степи Гоби-Сумбер, и керосином, которым заправляли истребители МиГ-23, базировавшиеся на военном аэродроме Чойр-2. Летом травы выгорали и стояли ломкие от проникшего в них пустынного зноя, звеня на ветру, как тысячеструнный моринхур – монгольская скрипка.

Моринхур – лошадиный инструмент. Его длинный, чуть изогнутый гриф заканчивается вырезанной головой лошади. Звук моринхура напоминает конское ржание или звон ветра в степи.

Главное – струны.

На шейку моринхура натягиваются две струны: “мужская” – из 130 волосков из хвоста жеребца и “женская” – из 105 волосков из хвоста кобылы. Инь и янь. Вот и вся музыка.

Инь и янь

Трень да брень

Две струны

Одна хрень

Трень да брень

Моринхур

Две струны

Один хуй

Мой моринхур перестал играть, когда одна из струн порвалась. Когда увезли маму.

С чего начинается родина? Для меня родина началась с лепрозория у мелкой протоки, текущей из неторопливого Вилюя. Протока называлась Колонийская, оттого что на ней стояла Колония Прокаженных. Ее темная вода заканчивалась озером.

Колонией лепрозорий называли русские. Якуты звали его Аhаабыт Заимката – Заимка Прокаженных. Мне это нравилось больше: заимка – как-то уютнее.

Колонию основала английская сестра милосердия Кэт Марсден. Она приехала в Якутию в 1891-м в поисках чудесной травы куччукта, что – по уверениям константинопольских монахов – излечивала проказу. Кэт не нашла траву, зато нашла сотни прокаженных, выгнанных в тайгу умирать. Прокаженные, как и было велено, вымирали в Мастахских болотах, пока Кэт не уговорила вилюйского исправника Антоновича и местных купцов Расторгуевых построить госпиталь и свезти туда больных.

Кэт выбрала место для колонии – на мелкой протоке. У места не было названия, и когда Кэт спросила, как якуты зовут этот кусочек песчаной тайги, проводник Яков ответил: “Хордогой” – “Хорошее место у воды”. Как его еще назовешь.

Все это я узнал, когда нас с отцом под военным конвоем в сопровождении ленивого, жующего толстые мокрые губы старшины медицинской службы Целенко привезли в хорошее место у воды. Мне было шесть, и мир из пахнущей травами и цветами монгольской степи превратился в неподвижный лес, где стояли бараки. Мы жили во втором. В первом жили женщины и одинокие. Мы с отцом считались семейными, хотя нас осталось двое. Моя мама – где она? Отец отвечал “болеет”или “поправится – приедет”, но уже тогда я не верил. Я уже знал, с чего начинается родина.

Проводник Яков был шаман, но об этом особо не распространялся и брал за услуги недорого. Никто из русской администрации не протестовал, и вилюйский батюшка отец Иоанн Винокуров звал Якова перед зимними холодами постучать в бубен, пока отец Иоанн закладывал узкое пространство меж оконных рам принесенными Яковом травами – от будущих морозов. На самом деле травы – колючие, густые, дурманящие – должны были отвадить иччи – злых якутских духов.

Аал уотум тэрилэ

Киирэр дьиэм тэрилэ

Абыраллаах Айыы,

тянул Яков, отбивая ритм на старом бубне,

Ньирэйгин ньиккирэт

Яков немного лукавил: он пел Дьиэ Тусаhатын Алгыha – алгыс перед новосельем, оттого что у якутов не существовало алгыса для прокладывания травой оконных рам. Но если батюшка хочет – отчего же.

Дьаардаах тиэргэним тэрилэ

Абыраллааах Айыы

Позже, когда Яков уходил восвояси, отец Иоанн – на всякий случай – кропил окна святой водой. Так и жили.

Госпиталь в хорошем месте у воды поставили через год, а еще через год у Якова родился последний, шестой сын – Макарий. Отец Иоанн, переехавший на территорию лепрозория, крестил младенца в только что построенной новой церкви Св. Пантелеймона. То ли этот факт, то ли генетическаясклонность к целительству определили путь Макария: он стал фельдшером в колонии.

Аhаабыт Заимката состояла из двух поселений, разделенных глубокой ложбиной, ведущей к протоке. С одной стороны ложбины стояли три барака, церковь и дом священника. В бараках жил персонал: в большом, центральном – доктор Булкин, в бараке поменьше – фельдшер и обслуга, в третьем, обшитом изнутри сосновой доской, – медсестры. За ложбиной лежала плохая дорога, что шла через редкий лес к озеру, на высоком берегу которого были поставлены длинные бараки для прокаженных. Ложбина отделяла мир живых от мира гниющих заживо, и из одного мира в другой вел утлый мост, который по весне смывало заливавшей из протоки талой водой. У этого моста в 22-м году отряд атамана Канина, наступавший на Вилюйск с севера, расстрелял фельдшера Макария: он отказался отдать бинты, предназначенные для прокаженных.

Гражданская война уже стихла в большинстве российских волостей, и рабочая республика медленно, нехотя, с недоверием привыкала к новой, мирной жизни. В Якутии же – то ли из-за вечной мерзлоты, то ли из-за общей неторопливости жизни – война продолжалась ленивыми вспышками недовольства против продразверстки: еды было немного.

Война в этой холодной земле оживала по весне, вместе с природой. Зимой враги жили мирно, бок о бок, оттого что зимой был враг пострашнее – зима. В марте мороз еще держался, но воздух уже наливался ожиданием перемен, и тайга – притихшая под зимним снегом – наполнялась новыми звуками: треском тайно бухнущих почек, оползнем сугробов под желтым солнцем, колыханием рыбы подо льдом в лесных озерах и неожиданно откуда взявшимися подснежниками, прораставшими из-под земли длинными стеблями, похожими на лебединые шеи. Люди начинали быть неспокойны, тревожились, оживлялись и принимались убивать друг друга по новой. Так, с подснежниками, ранним апрелем 22-го года отряд атамана Канина пересек порожистую торопливую речку Тангнары из Лючюнского наслега Кобяйского улуса и двинулся на Вилюйск. По дороге канинцы заняли Колонию Прокаженных в Хородогое.

А что? Хорошее место у воды.

Осажденный канинцами город жил зыбкой, лихорадочно-восторженной жизнью. Канин, заняв лепрозорий, позвонил по имевшемуся в докторском кабинете телефону командующему красным ополчением уезда Климову и предложил сдать Вилюйск без сопротивления. Климов попросил на размышление пять часов, и Канин, уверенный в невозможности ополчения удержать город, согласился. За пять часов ожидания Канин успел накормить бойцов из больничных продзапасов и разместил их на отдых в бараке для медперсонала, пообещав лично расстрелять любого, кто тронет медсестер.

Оставшись один, Семен Егорович вынул походные шахматы и разыграл любимую Новоиндийскую защиту Нимцовича. Канину нравились закрытые начала, особенно дебюты, начинающиеся с d2-d4. Он, как и положено, ответил на движение ферзевой пешки ходом черного коня на f6, продолжил открытие белыми пешечного фланга c2-c4 и задумался: есть ли у черных ход лучше, чем стандартный e7-e6? Канин знал, что борьба в закрытых началах носит преимущественно позиционный характер и задачей белых является предоставить черным иллюзию возможности создать сильный пешечный центр, чтобы затем подвергнуть его атаке. Его беспокоило, что он, играя за белых, сочувствует черным. “А что, если Климов не сдаст Вилюйск? – глядя на доску, раздумывал Канин. – Что, если вместо вывода коня на f6 черные… то есть красные сделают что-нибудь непредсказуемое, типа c7-c6, открыв таким образом проход для ферзя и сохранив оборону позиции?” Он забеспокоился, посмотрел на часы и позвонил Климову.