— Румянцев справится, — отмахнулся Петр. — Ты мне здесь нужен! Помысли — три драгуна лейб-регимента в заговоре, а ведь это полк Алексашки. Неужто он воду мутить решил?!

— Нет, государь, — твердо произнес Толстой. — Светлейший князь охулки на руку не кладет, чужое со своим путает — то бывает! Но он тебе верен как пес, и сам поражен, что такая измена случилась. Двоих драгун ты приказал разжаловать и батогами напотчевать.

— Припоминаю, — Петр зло сощурил глаза. — Так это кто-то из бояр за этим делом стоит, многие они с моим сыном шашни имели. В цари его пророчили. Измена это, ее напрочь выжечь надо!

— Что можно найти в бреднях царевича, — Петр взял в руки листок, стал читать вслух. — Ройял полторы тысячи, крепок, зараза. Французы дрянь, упаковка хороша. Духи, мать их духи, горим. Горбатого убить надо, он державу погубил. Царем захотел стать, президент без выборов.

— Набор слов, на первый взгляд, государь. Ройял по-аглицки королевский. Полторы тысячи солдат крепких — весьма возможно ему обещаны. А вот французы обманули, раз дрянь. Все остальное с порчей связано — духи, колдун горбатый. А вот твой сын государь, сам царем захотел стать, о том в бреду и сказывал.

— А лишнего не приписали по твоему наущению?!

— Так, государь, спросить их крепко всегда сможете…

— Постой, — Петр подошел к ларцу, вытащил три бумаги. Вернулся к Толстому, сунул тому под нос:

— Смотри — вот это письмо царевича гонцом отправлено. А вот тоже самое письмо в ларце лежало, точь в точь такое же — но писал другой человек. И сюда глянь — на бредни эти записанные — буквицы похожие?! Это кто у тебя такие письма пишет?! С грамоты царевича тайком список сделал?! Али наоборот — сын мой с чужого послания списывал?!

— Не может быть?

Толстой сорвал с головы парик и вытер им пот. Потрясенно сравнивал обе бумаги, затем прохрипел:

— То слуга Алексея Петровича писал! Того, которого он под розги отправил в Режице.

— А ты его там оставил?!

— Так не знал же, государь — ведь ларец тебе сразу отправили.

— Нарочного отправь — забить в кандалы и сюда доставить. Немедленно! Постой! Старый князь-кесарь помер, а потому учреждаю Тайную канцелярию, которую давно замыслил.

Вот ты ее возглавь и с этим делом разберись со всем тщанием! Людей бери, денег дам! Все по этим письмам проверь — все обвинения! Под стражу бери и спрашивай крепко, если подозрение будет! И смотри — не подведи царя. Я на тебя уповаю!

Толстой выбежал из мастерской, а Петр подошел к ларцу и вытащил из него булыжник, покачал в ладони. Прохрипел:

— Я понял, о чем мне ты хотел сказать, положив сюда этот камень. Ведь ты осознал, что я его на душе затаил — на тебя! Вот злость и взыграла, исчез рохля, царская кровь пробудилась — и ты, как я, лютовать стал!

Глава 12

— В бурмистры попасть и того страшнее — выбирают «излюбленного человека» с имуществом и деньгами, да лавками, да торговлишку кое-какую имеющему. Справные торговцы страшатся теперь стать выборными, открещиваются от такой «чести» руками и ногами. А почему у нас так, государь-наследник, происходит?!

Купец тяжело вздохнул и посмотрел печальными глазами на Алексея. Тот внимательно слушал — по учебнику он помнил, что Петр Первый всячески поддерживал и привечал торговцев, видя во всемерном расширении коммерции опору для развития государства.

В реальности все оказалось не совсем так, вернее, совсем не так. Самоуправление городов оказалось мифом — его вроде как декларировали, но получило оно только одно реальное право. Вместо воеводы и его приказных изб налоги и подати теперь вышибали бурмистры с земскими избами, причем куда жестче — «выборные» ведь прекрасно знали, в отличие от чиновников, по каким статьям доходов богатеют их коллеги.

— Сам посуди — если недоимки в «сохе» будут, то бургомистр собственным добром рассчитаться по долгам должен, иначе на правеж выставляют и бьют нещадно. А если имущества у него никакого нет, то вся недоимка раскладывается между «сохами». Причем дерут ее всегда с «лучших» и «средних», куда входит по сорок и восемь десятков дворов посадских людей, наиболее справных и зажиточных.

А что возьмешь с «меньших» «сох», где полтораста дворов с десятью, или совсем «захудалых», где больше трех сотен?! А ведь они вкупе столько же должны платить! Но не платят, денег у них просто нет — а все сборы должны быть трижды в год точно в срок уплачены — в марте, мае и ноябре. А если не успеют — штраф в размере десятины с бургомистра взыскивают без всякого снисхождения!

Купец остановился, посмотрел на Алексея печальными глазами, однако в которых был заметен и ум, и русская смекалка с хитринкой, без которой в таком бизнесе «прогоришь» моментально, или пролетишь как фанера над Парижем, задевая крыши домов.

«Это что же такое получается — государство весь сбор податей с посадских людей перевалило на их же выборных, блюдя собственный интерес. Гениальное решение — от своих ведь ничего не утаишь в доходах. Все прекрасно знают — кто и на чем деньги заколачивает. И все — более никаких реальных прав самоуправление не получило — царь ставит над ними своих инспекторов, наблюдателей и фискалов.

Так это же самое натуральное закрепощение!»

— А теперь как Ратуши отменили, то всеми делами занимаются губернаторы, они же главными над делами объявлены, и земские комиссары, которых они ставят. Вот так то — воеводы творили, что хотели со своими приказными избами, теперь порядок этот вернулся снова — начальные люди с нас в свою пользу выжимать начали, да так алчно, что даже прежде не было! А в бургомистры лезут неимущие, злые и голодные, обнищавшие вконец — обещают губернаторским людям лишними доходами с «сох» поделиться, те их и поддерживают всецело.

«С такой демократией я уже знаком — показали ее во всей красе, и так, что люди на помойках стали рыться для пропитания. Ничего в мире не изменилось за почти триста лет — жуткий беспредел власти при полном бесправии податного населения».

— Так еще города ведь разные бывают. Посады многие к Свирским верфям припасали, и все подати с них взыскиваются князем Меншиковым по его усмотрению, а тот все в двойном размере брать стал!

«Да, забрался козел в огород с капустой. Чую, что второй размер не на строительство линейных кораблей идет, прямиком „сердечному другу“ Петра Алексеевича в карман — а как