На последней фразе в его голосе мелькнули почти робкие интонации. Вот это было в самом деле странно! Мадина не могла себе представить, чтобы человек, занимающий в жизни такое положение, как Аркадий Андреевич, сохранил в себе способность быть робким с женщиной. Да еще с женщиной случайной, почти незнакомой, да еще с такой, которая по первому его слову идет за ним, как собачка на веревочке, и остается ночевать в его квартире, и позволяет ему лечь рядом с ней на кровать…

Все это было так, но робость в его голосе звучала; Мадина знала, что не ошибается в оценке этой интонации.

— Вы, наверное, спать хотите, — невпопад сказала она.

— А как вы догадались? — спросил он удивленно. — Да, как ни странно. Опять странно! Но я в самом деле хочу спать. Такая вот неожиданная реакция организма на сильное потрясение.

— Но чем же я могла вас так уж сильно потрясти?

— Вы выпадаете из действительности. Я сразу это почувствовал. В вас нет ничего, что можно было бы назвать «не от мира сего», но вместе с тем вы как-то… ничем не связаны с действительностью. Во всяком случае, с той, в которой живу я. И это потрясает очень сильно.

«Он умен, — подумала Мадина. В ее мыслях об Аркадии Андреевиче приязнь непонятным образом сочеталась с безразличием. — Умен, тактичен, с ним приятно общаться. Даже сейчас, в таком вот довольно глупом положении».

— Спите, Аркадий Андреевич, — сказала она.

— А вам это не покажется бестактным? Точнее, глупым.

— Не покажется. Ни глупым, ни бестактным. Я тоже устала и тоже буду спать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил он.

Его дыхание стало ровным уже через минуту. Он не храпел, не присвистывал, но Мадина не сомневалась, что он уснул. Она понимала это по тому ощущению покоя, которое разлилось вокруг него, как масло по бурным океанским волнам. В старину, она читала, моряки так успокаивали шторм — лили на воду масло из бочек. Хотя, наверное, это был всего лишь миф, очень уж эффектной, неестественной и потому неправдоподобной представлялась такая картина.

А Аркадий Андреевич вел себя очень естественно. Во всем, что он говорил и делал, не было ни грана фальши. И поэтому Мадина думала о нем с душевным расположением.

«Что ж, если так, то пусть все и будет как он хочет», — со всей отчетливостью сознательного решения подумала она.

— Мадо, нам пора, — сказал Аркадий. — Слышишь, объявили регистрацию.

Мадина не слышала объявления, но в этом не было ничего удивительного: в присутствии Аркадия она вообще не обращала внимания на житейские подробности. Он управлялся с ними так умело, что еще и ее к ним внимание было уже необязательно.

— Ну, полетели, — сказала она, вставая. И, прижмурившись от чистейшего удовольствия, добавила: — В Париж!

— Все-таки красота их какая-то особенная.

Мадина повернула руку, и косметичка-минодьер, помещавшаяся в ее ладони, бросила целый сноп бриллиантовых искр и на ее платье из гладкого шелка, и на лицо стоящего рядом с нею Аркадия, и даже на стены маленького антикварного магазинчика.

— Не знаю, — пожал плечами Аркадий. — По-моему, просто красиво, и все. Добротная старая работа. И кольцо тоже симпатичное.

Кольцо, о котором он говорил, составляло комплект с косметичкой. Золотые ленточки, из которых оно состояло, сплетались ивовым узором, а по диагонали кольцо было перевито такими же тончайшими бриллиантовыми нитями, как и те, что украшали косметичку.

— Простая у них красота или какая-то особенная, — заключил Аркадий, — я этот комплект тебе подарю. Раз он тебе понравился. А себе вот это куплю.

Он указал на колокольчик, предназначенный для вызова прислуги. На колокольчике сидела усыпанная бриллиантами лягушка, а у нее на спине сидел лягушонок. Лягушки Мадине совсем не понравились, но нельзя было не признать, что в них есть определенное обаяние. Это была — вещичка, безделушка. Той жизни, для которой делались подобные вещички, давно уже не существовало, и трудно было представить, что когда-нибудь такая жизнь наступит снова.

А косметичка и колечко, при том что они были проникнуты очарованием старины, вполне могли принадлежать и современной жизни. Той, которой жила теперь Мадина.

Они с Аркадием зашли в эту антикварную лавку, когда гуляли по Латинскому кварталу. Всевозможных лавок здесь было множество, и Мадине нравилось перебирать впечатления, заходя в них поочередно.

— Ну, я рад! — сказал Аркадий, когда они вышли на улицу с оклеенными бронзовой бумагой коробками, в которые хозяин лавки упаковал футляры с их покупками. — А то представить не мог, что тебе подарить на память об этой поездке. Не водить же тебя по «Галери Лафайетт», как гарем саудовского шейха.

Мадина засмеялась. Антикварные драгоценности были хороши, но и делать покупки в сияющей «Галери Лафайетт» ей тоже понравилось. Наблюдая за парижской уличной толпой, она заметила, что француженки считают обязательным, чтобы в их одежде было представлено по меньшей мере три цвета. Это показалось ей правильным, и в соответствии с этим она подбирала теперь свой гардероб.

— Спасибо, — сказала Мадина и быстро поцеловала Аркадия в щеку. — Подарок чудесный.

— Значит, можем идти обедать? — обрадовался он.

— Да мы и раньше могли, — пожала плечами Мадина.

— Нет, раньше я чувствовал себя как-то неуютно. День казался незавершенным. Я, знаешь, люблю материальные следы событий, — объяснил он. — А вот так вот, чтобы бродишь-бродишь целый день по городу, а в результате одно только приятное настроение — этого я не понимаю.

— Пойдем обедать, — улыбнулась Мадина. — Мы это заслужили. Ты особенно.

Обедать они отправились в «Кафе Де Ла Пэ» на углу бульвара Капуцинов и площади Оперы. Вопреки названию, это было не кафе, а дорогой ресторан. Мадина не стала возражать, когда Аркадий сказал, что ему надоело обаяние маленьких дешевых кафешек и хочется наконец скромного обаяния даже не просто буржуазии, а очень богатой буржуазии. Собственно, именно к таковой он и принадлежал; Мадина даже удивлялась, что в Париже его не сопровождают телохранители, как они обычно сопровождали его в Москве.

А в маленькие кафе она приходила одна, всю неделю, которую они провели в Париже. И ей не хотелось сейчас, с Аркадием, входить в них снова.

Каждый день она сидела в таких кафе у контуаров, разглядывая завсегдатаев, и винные бутылки в баре, и корзинки с нарезанными багетами, и гравюры на стенах, и что-то еще, не поддающееся рациональному восприятию, неуловимое взглядом так же, как неуловимы и неостановимы были ее воспоминания… Очень непросто ей было сидеть в парижских кафе среди несуществующих воспоминаний! И переживать это свое состояние снова она теперь не хотела.

«Кафе Де Ла Пэ» напоминало музей. Собственно, этот ресторан, открытый еще в девятнадцатом веке, и был настоящим музеем настоящего французского ресторанного искусства — с огромными картинами на стенах и потолке, с золотой и бронзовой лепниной и особенной, темного дерева, старинной мебелью.