Хуже другое — она и на самом деле взяла меня в плен, лишила воли. Надо мной открыто подтрунивали, кое-кто жалел меня, наверное, половина института посмеивалась, я злился и все равно по первому же ее взгляду шел на приводную… И все это время с самого начала знал, чувствовал — добром не кончится, знал, да сделать ничего не мог.

А тут как раз отец… и я совсем скис.

И бежал ото всех — от матери, от Тины, от ее всем и всегда довольного Павла. Куда мне было деваться? Само собой получилось — к Зое, больше некуда.

Между прочим, Зое я ничего в подробностях не рассказывал, ни про отца, ни вообще домашнюю ситуацию не расшифровывал. Словом, она знала о самом факте.

И вот как-то привалившись ко мне, заглядывая в глаза тихонечко так, не сказала даже, а промурлыкала:

— Помнишь, как у Ремарка: "Герои должны умирать. Если они выживают, то становятся скучнейшими людьми на свете…"

Скорее всего она это без задней мысли, не по злобе сказала, может, даже в утешение. Зою вообще-то нелегко было понимать. Только тут меня всего аж передернуло, и как случилось, не понимаю — только, не задумываясь о последствиях, ляпнул я всей пятерней по ее физиономии…

Она не расплакалась, вроде даже не очень удивилась.

— Кажется, ты начинаешь меня воспитывать, Алешенька? Может быть, так и надо… я подумаю. А пока — ступай. Я скажу, когда тебе можно будет вернуться.

Что было делать? Просить прощения? Каяться?

Ничего этого я не стал делать — ушел. Было мне и стыдно, и неприятно, и тошно.

Но, что противнее всего, когда примерно через неделю она позвала меня, я опять пошел. Да какое там пошел — полетел, как наскипидаренный… И все было так, будто ничего вообще не было.

— Ты хорошо смеешься, Алешенька! А смех, как метко определил французский классик прошлого века, — "физиономия ума". Умница моя. Мальчик мой. Хороший. Соскучился? Я — соскучилась! И не скрываю.

Чем дальше, тем невозможнее все это становилось. Я уже не мог слышать ее голоса, меня бесила ее эрудиция, и эта идиотская манера без конца и по любому поводу цитировать великих, меня раздражал ее агрессивный цинизм, и все равно я бежал к ней, словно боялся опоздать.

Конечно, Зоя — умная баба, этого у нее не отнять. Однажды я попытался соврать, не помню даже, по какому поводу; она только усмехнулась и, длинно растягивая слова, сказала:

— Але-шень-ка, го-лу-бо-чек мой, если врешь, то хоть делай это вдох-но-вен-но.

В конце концов я попытался взбунтоваться. Придрался к пустяку, не стоившему совершенно никакого внимания, и стал, как последний дурак, демонстративно ухаживать за миленькой, глупенькой буфетчицей Капой. Вот, мол, пусть все видят — с Зоей кончено, и я, свободный человек, поднимаюсь на очередной виток своей жизни!

Я куражился и кукарекал форменным петухом…

Как ни странно это может показаться, меня осудили все, кроме… Капы и Зои Александровны.

Капа краснела, роняла тарелки, когда я входил в буфет; млела, стоило мне выдать любую двусмысленность, а Зоя Александровна только посмеивалась.

И так продолжалось две недели.

А потом я получил телеграмму.

С ПОШЛИНОЙ БЕССМЕРТНОЙ ПОШЛОСТИ КАК СПРАВЛЯЕТСЯ БЕДНЯК КОНЕЦ ЦИТАТЫ ИЗ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ ХВАТИТ ЖДУ ЗАВТРА ДЕВЯТЬ

И я пошел. И был у нее ровно в девять, что называется, с боем часов.

Зоя посмотрела на меня вовсе не осуждающе, а сочувственно и спросила:

— Для чего портить жизнь этой хорошенькой обезьянке? Или ты не понимаешь, что дураков надо беречь?! На их фоне мы выглядим куда лучше, Алешенька…

И это — вторая причина, по которой я оказался в Одессе. Вторая, но тоже не последняя.

День за днем меня преследовали строчки из письма тети Леси, которое я случайно прочел. Я видел эти строчки, будто они были написаны на потолке, в таблицах радиотехнических справочников, даже на изнанке век, когда я закрывал глаза.

"По-моему, ты просто не понимаешь, чего натворила. Это надо же было додуматься пойти к начальству!.. Ну а если когда-нибудь, от кого-нибудь случайно он узнает, что ты сама пошла и заложила его, предала… неужели ты думаешь, что он простит такое?"

А ведь он простил. Простил!

И знал об этом только я. И ничего не мог ей сказать, потому что обещал отцу молчать. А если совсем честно, так я и не хотел ничего говорить матери. Да, не хотел. Я не испытывал к ней сочувствия. Понимал — плохо это, так не должно быть. Но так было.

Мне не удается притворяться, а тут я притворялся все время. И вероятно, это последняя причина, прогнавшая меня из дому.

Что же касается самой Одессы-города, так Одесса — чистая случайность. Мог быть и Мурманск…

В Одессе я должен установить шесть блоков специального оборудования на старом-престаром пароходе и после этого сто дней качаться с моими драгоценными ящиками по разным морям, под разными широтами. Такая командировка называется, как сказано в приказе: "Испытание изделия СК26/Н в условиях тропиков и экстремальных морских нагрузок".

Собственно, испытания буду вести не я — океан, а мое дело состоять кем-то вроде секретаря и статиста при изделии, фиксируя поведение каждого блока в специальном дневнике.

Если наша посудина начнет тонуть, я должен спасать ящики. Как? Ориентируясь на местные условия и не пренебрегая никакими возможностями…

И еще мне предстоит постоянно помнить, что поставленные на испытание блоки обошлись государству в десять раз дороже, чем весь пароход со всеми находящимися на нем грузами.

Законный вопрос: а кому это все нужно?

Наикратчайший ответ: будущему! Когда-нибудь любой человек, находящийся на поверхности земного шара или в непосредственной близости, сможет мгновенно связаться с другим человеком. Чтобы эта мечта воплотилась в реальную конструкцию, в систему, сегодня надо качать наши изделия в океане, держать их под ударами тропических ливней, парить на экваториальном солнце. Ничего удивительного: первая компьютерная установка была величиной с дом, а сегодня индивидуальная ЭВМ вполне умещается в футляре пишущей машинки…

Вот так.

А пока — ни океана, ни тропиков, ни экстремальных условий. Только Одесса…

В школе я учился довольно-таки турбулентно, а ежели сказать проще — то густо, то пусто. По математике и физике — преимущественно густо, по литературе, географии, истории — как получится.

Но память у меня всегда была хорошая. И стихи как-то сами собой вклеивались в голову. Правда, не те, что нас заставляли зубрить наизусть, те мне почему-то не нравились, те раздражали…

Почему я вспомнил