– …Потом здесь был бой… – тихо продолжал рассказ Логинов, сев на корточки возле Речкина. – Поначалу держались мы хорошо, но фашисты с левого фланга прорвались. Теперь вот в паре десятков метров от нас, на самой верхотуре сидят!

– И много их там? – спросил Алексей.

Логинов достал из нагрудного кармана измятую пачку папирос и спичечный коробок.

– Наверху-то? – переспросил младший сержант, усердно чиркая спичками о намокший от пота коробок. – Да черт их знает… Кто их считал? Прошло-то их с левого фланга порядком! Но часть, видать, ушла дальше, а часть наверху осталась… Нас, значит, добивать!

– От ДОТа нашего не видно их, – робко влез Николаев. – Но если чуть повыше подняться, то сразу с пулеметов огонь открывают!..

– Дела… – тяжело выдохнул Речкин. – Ну хоть убитых среди наших не было?

– Мы не видели… – пожал плечами младший сержант, сломав очередную спичку.

Логинов переломал уже с полкоробка в тщетных попытках добыть огонь. Речкин пошарил рукой в кармане галифе. При заступлении на границу он всегда брал с собой спички на непредвиденные обстоятельства.

– На вот, возьми мои… – Речкин вынул из кармана помятый коробок, который оказался на месте.

– О! – довольно заулыбался Логинов. – Вот это дело!

Он смял проклятый отсыревший коробок и швырнул его в тамбур.

– Спасибо, товарищ лейтенант! – поблагодарил командира Логинов, охотно взяв предложенные спички, и, хитро зыркнув на лейтенанта, добавил: – Вы ж не курите?!

– На границе бывает от безделья. Сам угощал сегодня утром! – отмахнулся Алексей.

Логинов лишь улыбнулся в ответ. Первая же спичка с шипением вспыхнула, озарив мрачное помещение скудным живым огоньком, бросающим тени на каменно-бетонную гладь стен.

– В тамбур иди кури! А то доктор ругаться будет! – кивнул головой Речкин в сторону выхода.

Логинов виновато оглянулся, вернул Речкину коробок и поспешил в тамбур с догорающей спичкой в руке. Николаев проследовал за товарищем.

Не прошло и минуты, как скрипнула дверь и раздался раздраженный голос Титова:

– Да хоть бы курили по одному! Не продохнуть! Марш на улицу! Там меня и ждите, сейчас верхотуру зачищать будем!

Ротный шагнул в общую комнату, остановился и огляделся вокруг, уткнув руки в бока. Автомат небрежно болтался на его плече.

– Так, товарищи… Идем на вершину выбивать врага! – тяжело и протяжно выдохнув, решительно заявил ротный. – Если есть кто из раненых, кто может держать оружие, то прошу идти с нами! Людей осталось мало. Не со всеми ДОТами есть связь… Чтоб выбить врага, нам нужно как можно больше боеспособных солдат!

Несколько бойцов с перевязанными руками без промедления поднялись с пола и вышли в тамбур.

– Меня возьмите! – отозвался вдруг боец, перемотанный обрывками исподнего в районе грудной клетки.

Он стремительно встал во весь рост, показывая ротному, что полон сил.

– Куда ранен? – недоверчиво покосился на него Титов.

– Так, ерунда, по ребрам чуть царапнуло! – махнул рукой боец.

Титов недоверчиво-вопросительно покосился на Розенблюма. Тот стоял возле одной из бойниц, скрестив на груди руки и ссутулив худощавые плечи, отчего его нескладная долговязая фигура казалась еще уродливее.

Михаил лишь закрыл на мгновение глаза, одобрительно кивнув.

И вновь Речкин поразился в душе тому, как быстро этот вчерашний студентик превратился из обременительного гостя в одну из самых весомых фигур здесь, на высоте.

– Все на выход! – скомандовал ротный и суетно зарыскал по сторонам глазами. – Где-то тут мой патефон был!

Титов присел на корточки у дальнего угла. Только сейчас Алексей увидел, что там лежал ворох шинелей. Собрав их все в большую охапку, ротный отнес их к бойницам, где было свободно, и сбросил их там. После чего Титов вернулся обратно и выдвинул из кромешной тьмы угла некий чемоданчик. Это и был искомый патефон. Младший лейтенант откинул назад верхнюю крышку и принялся возиться с его механизмом.

Несколько секунд, и из раструба патефона полилась знакомая, приятная слуху мелодия.

– Услышишь, что в атаку идем – громкости добавь! – наказал Титов одному из раненых, поправляя на голове каску.

Затянув потуже ее ремешок, ротный торопливо направился к выходу, поправляя на ходу ремень автомата.

А из серебристого раструба тем временем лился дивный, глубокий и томный голос Изабеллы Юрьевой:

«Ты помнишь наши встречи…». Мертвенно-мрачное, бетонно-голостенное, удушливо-надышанное, сырое помещение, изорванные лохмотья грязной окровавленной формы, сваленные небрежной копной шинели и дюжина истерзанных, изувеченных людей, некоторым из которых война уже поставила черную кляксу на коротком жизненном пути. Дюжина пар усталых, пропитанных болью глаз и общее нечетное количество рук и ног… Густой запах табачного дыма из тамбура и яркий солнечный свет в узких амбразурах, кажущийся абсолютно чуждым, будто не из этого мира… И среди этого всего знакомые до щемящей душу боли слова и музыка:

Словно дальнее эхо прежней, мирной, довоенной жизни. Такой недавней и такой далекой, безвозвратной, навсегда ушедшей, умершей…

Где Речкин слышал ее последний раз? Жемчужный отблеск солнца на воде, девственно-чистое, бархатистое, голубое небо, плитка под ногами… Желтое платье в горошек, золотистые кудри, Ванька совсем еще маленький, грудной, тихо спит в салатовой клеенчатой коляске. Свежий, прохладный речной ветер… Ах да! Это было чуть больше года назад, в Ленинграде. Алексей с Ниной и сыном ехали в отпуск на родину к Речкину и несколько дней провели у родственников Нины. Май, набережная и эта песня… Было ли? С ним ли? Эта восхитительная, до удушающей горечи в груди родная песня! Эта проклятая песня!

Речкин чувствовал, как ком подступает к горлу и слезы проступают в уголках глаз. Он больше не мог там находиться. Алексей встал. Сам, без помощи. Решительно, одним рывком.

– Ты куда? – встревожился Розенблюм.

– Пойду подышу… – Речкин осмотрелся вокруг, чтоб ничего не забыть, и торопливо направился вон из ДОТа.

Алексей по-прежнему плохо чувствовал раненую левую руку. Она была холодной, обескровленной, и Речкин едва мог пошевелить ею. Но он был правшой, а значит, мог держать пистолет, мог вести огонь по врагу. Голова несколько прояснилась, хоть все еще и ныла монотонной, давящей на виски болью.

Яркий свет ослепил Речкина. Из глаз хлынули слезы. Щурясь, Алексей огляделся.

Перед выходом из ДОТа, прикрытый с одной стороны срезом каменной подушки, начинался крутой подъем. Бойцы во главе с Титовым плотно расселись перед этим подъемом, надежно закрывающим их от глаз и пуль врага.