Лучи вечернего света, заблудившиеся в волосах на шее мальчика, добавляли к страсти Спермана тоскливую нотку, чувство неутолимой потери или никому не ведомой печали. Ему показалось, что он никогда не овладеет этим телом, потому что не сможет достойно чтить его святость.

Мальчик — может быть, неосознанно — чуть шевельнулся, приподнял и опустил попу, и Сперману пришлось повиноваться слепой, теперь и вовсе неудержимой страсти, и он укрыл мальчика своим телом.

Вот теперь, лежа на обнаженном теле, он почувствовал совсем другой запах: не слабое веяние чего-то жареного, а только чистым мальчишеским пот, запах кедра и нагретого солнцем брезента, и это вызывало у Спермана какие-то ускользающие воспоминания о давно прошедшем: неслыханное наслаждение, безопасное и вечное счастье.

Мальчик снова, — теперь, кажется, уже нарочно дразнясь, — двинул попой вверх-вниз.

«Сам напросился», — мелькнуло у Спермана в голове, когда одним марш-броском он проник в мальчика полностью. Тот чуть приподнял голову и застонал. Он так выражает удовольствие, или Сперман сделал ему больно? Сперману нужно было знать наверняка.

— Тебе не больно? — спросил он, тяжело дыша, проводя губами по ушку мальчика. «А если нет, — подумал он, — то можно и глубже, глубже всегда можно».

В ответ мальчик застонал снова, громко и хрипло, потому что Сперман уже начал свою неудержимую скачку. Мальчику наверняка было больно, но он, видимо, не хотел подавать виду. «Держишься молодцом», — с нежностью подумал Сперман. Ему хотелось причинить мальчику боль, сделать ему как можно больнее, но в то же время совсем не хотелось ни сейчас, никогда… Да, было бы такое возможно: причинять кому-нибудь ужасную боль, но в то же время не причинять… Но такого не бывает, хотя на свете есть Бог…

Вдыхая запах теплого нежного тела, Сперман чуть было не начал шептать о том, как все было раньше, давным-давно, в вечернем свете, в гостиной у него дома… Мать, лежащая на диване с «раскалывающейся» головой… Бесконечная, шипящая, угрожающая тишина ранних вечеров… «Дом без солнца», — подумалось Сперману.

И тут он ни с того, ни с сего подумал, как все сложилось бы, встреть он тогда… не теперь, когда уже слишком поздно, а тогда… этого мальчика. И как мальчик одним таким ранним вечером в пустующем сарайчике в саду связал бы его, Спермана, и делал с ним все, что душе его угодно…

— Ты… мой господин… — прорычал Сперман и в тот же миг почувствовал, как вытек в мальчика его мужской сок.

А теперь что?.. Что дальше? Разве не должно и с мальчиком свершиться чудо? Сперман, в поисках мальчишеского уда, попытался настойчиво, но мягко повернуть мальчика на бок, но тот, сопротивляясь всем телом, оттолкнул руку, и Сперман понял, что мальчика, видимо, не интересовали такие ласки. Да, такое бывает: мальчики, которые хотят только сзади…

Но кто он такой?.. Что все это для него значит?.. Вдруг он всего лишь — скучающая бескорыстная шлюшка, даже не думающая о том, чтобы повторить, увидеться снова, продолжить отношения?..

Сердце Спермана сжалось при этой мысли, потому что с ним… все было иначе… Он понял, что удовлетворение страстного желания не погасило его чувств. Не было ни малейших признаков досады, скуки или разочарования, как часто случается после совокупления. Мальчик сразу показался ему милым, очень милым… И сейчас он находил его милым, таким милым, таким ужасно милым…

Но что все это значило? Сперман понимал, что это проявление слабости, а такая слабость может обойтись ему дорого, но не смог удержаться и со вздохом погладил мальчика по голове. Правда, ему сразу же удалось взять себя в руки: Сперман вытащил член, показал мальчику душ и туалет, пошел в кухню, стал на цыпочки и обмылся над раковиной.

VII

И вот тут, в кухне, Сперман полностью отдался трусливым сомнениям, совершенно безнадежным сомнениям, и опечалился. Что произошло на самом деле? А сам он — настоящий? В таком случае вполне возможно, что один из жильцов дома напротив видел Спермана голым, так как штор на окне не было. Сперман был стеснительным и даже слишком предупредительным в общении с соседями и не терпел сплетен или разногласий, если таковых можно было избежать. Поэтому он вернулся в комнату и быстро оделся: отчего-то ему не хотелось, чтобы мальчик, вернувшись из ванной, застал его обнаженным.

Вся его жизнь была сплошная путаница, подумал он, никакого порядка. Он решил, что если поступать по уму, надо быть строже к себе, покончить со всяким бредом и попытаться работать, то есть писать. Да, писать, но что и о чем? Если записать все, что сейчас произошло, выйдет ли из этого рассказ? Встреча с мальчиком на Стоофстеех — это ерунда, даже если разукрасить ее смехотворными дневными, вернее, вечерними грезами уже немолодого охотника за юностью. И красной нитью — присутствие барда с его «альбиносом»… Вот этот бард все портил и превращал написанное — все, от начала до конца — в нечто неудобоваримое и нечитабельное. Единственное, ну, скажем, «романтичное» в этой истории — та банковская бумажка, которую Сперман в последний момент сунул мальчику в руку, благодаря чему и нашел квартиру Спермана. Вот это уж, честное слово, великий ход, но именно потому его нельзя использовать — никто не поверит.

Размышляя, Сперман разглядывал рубашку и брюки, разложенные на стуле: своей неподвижностью они вызывали воспоминание о фигуре мальчика. Сперман прислушался: вода в душе еще шумела. Он подошел к стулу и потрогал сначала рубашку, потом брюки. Он уже хотел зарыться в одежду лицом, но тут вода перестала литься. Сперман отошел и сел за письменный стол. «Что происходит? — подумал он и попытался себя успокоить. — Ничего».

Он услышал, как открывается дверь душевой, а затем — приближающиеся шаги. Вот ведь, подумал он, я даже до сих пор не знаю, как мальчика зовут…

Сперман суетливо встал и отошел от письменного стола. Мальчик мог поинтересоваться, чем он занимается, а Сперман вечно краснел и заикался, когда ему приходилось рассказывать о своем писательстве или попытках писать.

Но кое-что давало ему настоящую надежду, через считанные секунды он увидит приближающегося по коридору мальчика совершенно обнаженным и, может быть, эта картина ему не понравится, особенно теперь, когда пыл страсти слегка потух и можно посмотреть трезвым взглядом. Да, Сперман тайком на это и надеялся: увидеть, что на самом деле мальчик был просто накрашенной одноразовой шлюшкой, маленьким смешным гомиком, который своей молодостью ненадолго вскружил Сперману голову…

Но вышло иначе. Мальчик оказался в комнате, в золотистых лучах, Сперман взглянул на него, и у него задрожали колени. О чем бы он ни думал до этого: один взгляд на это создание любому злому критику зашнурует рот. Фигура эта могла быть работой всей жизни какого-нибудь великого — любившего мальчиков или нет, неважно — скульптора. Но вообще-то дело не столько в красивом теле: у мальчика было такое милое лицо! На этом юношеском лике совершенно никаких следов избалованности, похотливости, подлости или чего-либо в этом роде. Господи, Боже мой, да какая разница, что на губах у него осталась помада? Это хороший мальчик. Это просто сама невинность…