— Будет здорово («прекрасно», хотел он сказать), если ты заглянешь ко мне поскорее, — голос Спермана утих к концу фразы.

И тут он обнял мальчика, взяв его за плечи, притянул к себе. Но когда дело дошло до поцелуев, он лишь коснулся щек и поцеловал в ключицу, но не в губы. Вот и все, Сперман даже не успел понять, как и почему все закончилось. Это из-за его трусости? Нет: не целуя мальчика в губы, он хотел показать, что его любовь чиста и лишена страсти и похоти. Да-да, рассказывай…

— Да, хорошо, — вежливо пробормотал Марсель с мягкой улыбкой.

Дальнейшее произошло быстро и словно в тумане: Сперман очнулся, только закрыв за мальчиком входную дверь.

Вот так он снова оказался один в своей пустой — до того пустой, что сердце щемило — комнате, где, в сущности, остались только две рюмки и бутылка женевера. Сперман хотел — может быть, в качестве последней попытки завязать контакт — допить почти полную рюмку Марселя, но даже не прикоснулся к ней. Вообще-то надо бы убрать ее, прикрыв салфеткой, до тех пор, пока он не вернется. «Пока не вернется», да-да.

Сперман не знал, как провести остаток дня. Он налил себе еще и осушил рюмку одним глотком.

Да, любовь — это не шутки. Вообще-то у Спермана всегда возникали проблемы с любовью. Она была для него чем-то необъятным, могучим. И он никогда не мог понять, что есть люди, которые в зависимости от сложившихся обстоятельств могли допустить в сердце любовь — или то, что они звали любовью — или отказаться, будто ее никогда и не было, если она начинала забирать больше, чем давать.

Сперман часто задумывался, не было ли в нем каких-то отклонений, потому что каждый раз, когда его сердце воспламенялось любовью к какому-нибудь мальчику, тут же возникало чувство ответственности и желание заботиться, и мысли о том, что пора купить приданое. Он нередко размышлял о том, какой инстинкт здесь срабатывал — мужской или женский. В общем-то, эта проблема была надуманной, потому что денег ни на приданое, ни на что другое у Спермана никогда не было. Боже мой, да что мог он предложить сказочному принцу Марселю, даже если хватит смелости попросить его руки? «И к тому же я раза в два его старше, — проговорил он про себя. — Вклад получится неравноценным — так это, кажется, называется?» Он сделал хороший глоток из вновь наполненной рюмки.

«И все же, — раздумывал Сперман в последней, безнадежной попытке подвести итог, — не так уж я стар. Я еще вполне презентабельный мужчина, выгляжу моложаво». Эти рассуждения подвели его к вовсе дерзким мыслям: чтобы содержать Марселя и покупать ему разные красивые вещички, он будет торговать собой в каких-нибудь не слишком освещенных местах, в порту или на вокзале, одетый в молодящую и, в основном, кожаную одежду. Все деньги, до последнего гроша, все, все они будут для Марселя, ради его счастья и удовольствия…

И если Марсель — из ревности или презрения — станет бить и унижать Спермана всякий раз, как тот отдаст свое тело за деньги какому-нибудь матросу или солдату, то пожалуйста, если только Марсель поймет, что все это было сделано для него и для него одного… «Преданность через измену, — растрогавшись, думал Сперман. — Есть на свете грехи, угодные Господу».

Но как ни верти, все это сплошная теория: увидит ли он Марселя еще раз, станет ли реальностью большая («трагическая», подумал Сперман) любовь к невероятному мальчику, еще совсем молоденькому школьнику, который чистил рыбу в лавке?.. Рыбак, рыбачок, рыбачишка… Мелодия знаменитой, классической песни зазвучала у Спермана в голове.

Ну, а если Марсель больше не появится, имеет ли смысл пытаться найти его? Вообще-то нет, но после некоторых раздумий Сперман решил все же попробовать. Можно поспрашивать по местным рыбным лавкам: «Не у вас ли работает мальчик по имени Марсель? Голубоватенький такой, носит браслеты и кольца. И чуть подкрашивается тоже». А попадешь в нужную лавку, так Марселя сразу же уволят, чтобы не начались пересуды. Он останется без работы и не посмеет появиться дома, ему вообще некуда будет сунуться со своей накрашенной мордочкой, кроме как пойти к нему, Сперману, разве не вернется он тогда в отчаянии к Сперману?

Да… но ведь это было очень дурно, неслыханно скверным был этот вот план, с которым он сейчас играл — ходить и расспрашивать? «Скверно? Скверно?.. — размышлял Сперман, ловко опрокидывая внутрь очередную полную рюмку. — Не такой уж я и плохой. Для плохого я рожей не вышел».

И тут он взял все еще на треть полную рюмку «Марселя» и поднес ее ко рту, чтобы выпить медленными глоточками. Вкусом содержимое не отличалось от того, что он пил из своей рюмки. А чего он ожидал? «Выпить тебя… до дна… на коленях… стоя на коленях… — подумал он. — Марсель… милый, юный, жестокий мой повелитель… О, Господи…»

Он вернется?

— Он не вернется, — прошептал Сперман, — знаешь, кто вернется? Бард, да: бард вот точно вернется. Но Марсель — нет. Никогда…

Он выпил еще рюмку, и еще, но вопрос крутился в голове. Иногда ответом было «да», а потом вновь «нет». Запросто можно свести себя сума…

Сперман решил пойти на компромисс. «Он придет еще один раз, — подвел он, — он зайдет ко мне еще один раз. И больше не придет никогда» Сперман и не подозревал, что это окажется пророчеством.

VIII

Сперман был в смятении и пытался отвлечься, придумать какое-нибудь осмысленное занятие. После ухода Марселя он до вечера бездельничал и слишком много пил. Выпивая, записывал свои мысли, хотя и знал по опыту, что на следующий день окажется, что никакой ценности они не представляют.

Наутро, досадуя и стыдясь, он все перечитал: действительно — сплошная ерунда. Если Господу угодно, он вернется: записано, например, неровным почерком и с кляксами. Слово он — не с прописной, и, учитывая, что в таких случаях Сперман практически никогда не ошибался, он означало здесь Марсель, а не Бог. Ну, тут и думать нечего, это само собой.

Другая, гораздо более пространная и многократно правленая запись представляла собой нечто вроде наброска рассказа, в котором они с Марселем убили барда, так как он оказался Антихристом; юридически их оправдали, но потом отправили в очень хорошую психиатрическую больницу, где даже разрешили жить в одной комнате, и Сперман мог спокойно писать. Приятная, но неправдоподобная и слишком легкомысленная беллетристика.

— Негоже шутить со смертью, — пробормотал Сперман.

Сперман пролистывал вчерашние пьяные записки: они становились все более дикими и странными, все чаще речь заходила о Боге и Его намерениях. С нарастающим страхом читал Сперман, боясь, что, может быть, в грешной самости допустил письменное богохульство. Оказалось, это не так, хотя некоторые тексты содержали крайне вольнодумные пассажи.

В одном абзаце утверждалось, что Марсель послан самим Господом, с тем, правда, умыслом, чтобы проверить, сможет ли Сперман полюбить мальчика, который красится и носит бижутерию. Что-то в этом есть, подумал Сперман, и решил не упускать эту мысль из виду. В любом случае, у него гора свалилась с плеч: он не написал ни одного обидного слова о Господе.