– Помню, конечно. Меня же просили ваши сотрудники вспомнить подпись ее автора, разумеется, я и…

– Как вы сказали?

– Я сказал – помню…

– Нет, секундочку, прошу прощения, вот перед этим – вы как сказали?

– Господин следователь, вы как себя вообще чу…

– Антон Серафимович, еще раз произнесите слово «разумеется».

Самойлов пожал плечами и сделал, как его просили, повторил слово «разумеется». Он картавил. Он картавил! В жизни встречается немало людей с дефектами речи, но Турецкий тут же раз и навсегда уверился в том, что именно разговор Ракитского с Самойловым подслушал полгода назад сантехник Василюк.

Но как же я раньше не услышал? – Турецкий быстро отмотал в уме весь нехитрый предыдущий диалог и понял, действительно буквы "р"-то там и не было, Самойлов как-то умудрялся ее избегать.

– Знаете, Александр Борисович, вы говорили, мы с вами по-приятельски посплетничаем, но я что-то этого не ощущаю, мне, извините, как-то у вас тут несколько тревожно.

Теперь Турецкий понял, почему в подслушанном сантехником разговоре собеседник Ракитского называл его по званию. И еще он понял, откуда такие пробелы в биографии Самойлова. Оттуда же, откуда и он сам, откуда и Ракитский, и Ватолин с Кузнецовым, и нынешний президент, и, кто знает, сколько еще людей в этой несчастной стране. Из органов, холера их возьми! А значит, раскапывать его прошлое, отгадывать настоящее и планировать будущее – себе дороже.

– По-приятельски, по-приятельски, – повторил Турецкий. – Я хочу узнать все что возможно об этой картине Левитана, которую Ракитский около пятнадцати лет назад вывез из Восточной Германии. Возможно, вы не в курсе, но Ракитский оставил завещание, по которому его картины наследуют крупнейшие русские музеи.

– Ну и не очень умно, – заметил Самойлов. – Лучше бы Внешторгбанку оставил, как я ему предлагал. По крайней мере, их бы весь мир увидел. Вот у нас недавно вернисаж в Нью-Йорке был, в Метрополитен-музее и в Музее Соломона Гуггенгейма. Наши картины люди во всем мире смотрят. А его что? Вот вы мне теперь говорите, что Левитана украли. Значит, я был прав, у меня бы не украли.

– Так вы были в курсе?

– Конечно – относительно завещания и Левитана, который как будто какой-то там поляк по имени Ян. «Вечер в Полянове». – Самойлов фыркнул. – Надо же было такое сочинить. Валентин Николаевич все никак не мог в шпионов наиграться, вот и…

– Вот и что?

– Даже не знаю. Вы не ловите меня на слове. Хотите что-то спросить конкретное – я к вашим услугам. Кстати, пока вы раздумываете над своими вопросами, я задам вам встречный. Левитана украли?

Тут Турецкому стало нехорошо.

– Ну сами посудите, – сказал Самойлов, видя такую реакцию. – Ракитского убили, так? Ракитский – пенсионер, так? Вы меня вызываете, спрашиваете о Левитане. Что я должен думать? Я сразу начинаю думать, что Ракитского убили, потому что ограбили.

– Действительно. Хорошо, Антон Серафимович, меня интересует разговор, который состоялся между вами и Ракитским примерно полгода назад у него на кухне. В нем фигурировало имя Исаак. Шла ли в данном случае речь о картине Левитана и что говорилось конкретно?

Самойлов ненадолго задумался. Потом сказал:

– Вы имеете в виду разговор тринадцатого мая?

Турецкий заглянул в записную книжку и был вынужден отметить, что память у господина Самойлова действительно феноменальная.

– Это несложно, – объяснил Самойлов. – Я был у него дома всего дважды, оба раза в текущем году. Первый раз – в январе, следующий – в мае. В январе – это был старый Новый год, я пригласил его за город отметить одну нашу удачную банковскую операцию, а он меня в свою очередь тут же пригласил к себе домой, он знал, конечно, что я неравнодушен ко всему, что на стенки вешают, и предложил посмотреть его коллекцию. Я согласился, и не пожалел. То, что я увидел, меня впечатлило. Знаете, коллекционеры обычно, по сути своей, люди систематические, если они уж начинают какой-то путь, то стремятся последовательно его пройти. Этот педантизм у них часто превращается в занудство, увлеченность – в фанатизм, а прелесть обновления – в элемент хищничества, мародерства. Но не таков был Ракитский, и в этом была вся прелесть его коллекции. В ней была какая-то удивительная аритмия, импульсивность, искренность. И это было и в его коллекции, если вы понимаете, о чем я говорю. – Самойлов остановился, посмотрел в глаза Турецкому и сказал с некоторой досадой: – Нет, боюсь, не понимаете. Ладно, я понял, что вам от меня надо. Вы хотите услышать, были ли у меня виды на его Левитана? Да, я хотел купить «Вечер в Поленове», это правда. Кроме того, я знал еще одного коллекционера, который бы не отказался это сделать, так что первоначально я действовал от его имени.

– О ком идет речь?

Самойлов засмеялся.

– Не хотите ответить на мой вопрос?

– Знаете, мне уже приходилось слышать, что работники Генеральной прокуратуры – очень наивные люди, сейчас я в этом убедился.

– То есть вы мне не скажете?

– Нет, конечно, это же как тайна банковского вклада.

– Ладно, я все равно не понимаю, – признался Турецкий. – Так вы хотели купить картину сами или для кого-то другого?

– Если бы Ракитского не устроила цена, которую готов был предложить мой наниматель, то его место мог бы занять я.

– И вы предложили бы больше? – сообразил Турецкий.

– И я предложил бы больше.

– О каких суммах идет речь?

– Это неважно, поскольку сделка все равно не состоялась.

– Они были семизначные, эти суммы? – высказал предположение Турецкий, вспомнив, что говорил Сергей Анисимович Андреев: «Левитан на западном аукционе может стоить… не больше двух-трех миллионов».

– В первом случае – да, во втором цена могла стать на порядок больше. Не забывайте, господин следователь, я возглавляю банк, одним из основных направлений деятельности которого является приобретение произведений искусства, являющихся частью национальной культуры. Мы не просто банк, – не без пафоса заявил Самойлов, – мы банк культуры и искусства.

– Ладно, господин банкир культуры и искусства, значит, Ракитский отказался продавать Левитана?

– Сразу и категорически.

– А не припоминаете ли еще такой картины, – Турецкий заглянул в записную книжку, это имя он запомнить никак не мог: – Мануил Хатум, работа называется «Степень отчуждения».

– Художника этого я знаю, разумеется. Очень интересный араб, жаль только, его фанатики какие-то зарезали. И про картину я такую слышал. Но только никогда не видел, да и, по-моему, у Ракитского ее не было и быть не могло.

– Почему вы в этом уверены?

– А у вас есть иные сведения? Ракитский вывесил Левитана, а араба бы стал прятать? А зачем же он меня тогда звал? Он бы непременно мне ее показал.