всего остального страниц. Так об этом бы и сказать автору, пусть бы подумал, как исправить изъян в хорошей книге. Но можно ли, опираясь на эти несколько случайных страниц, перечеркнуть все большое, многолетнее литературное шоссе автора в несколько сотен страниц!

У нас много говорят о современной теме, о том, что «теория дистанции» вредна. Но, с одной стороны «призывая», а с другой стороны «клеймя», достигнешь не очень многого. Надо поддерживать то, к чему призываешь. За два только последних года в литературе сделано немало. На свет появились умные, хорошие, с волнением и с большим мастерством рассказывающие о современной жизни романы Федора Панферова «Раздумье», Мирзо Ибрагимова «Слияние вод», Галины Николаевой «Битва в пути», Анатолия Калинина «Суровое поле», Антонины Коптяевой «Дерзание», Петруся Бровки «Когда сливаются реки», Шарафа Рашидова «Сильнее бури», Николая Шундика «Родник у березы», Григория Коновалова «Истоки», Николая Коляструка «Черемшанские были» и много других, особенно в братских национальных литературах. Ну и, конечно, роман «Саламандра», о котором идет речь.

А о многих ли из них критика поговорила по-настоящему, не отписочно, не в порядке приколачивания инвентарного номерка для определения, где роману стоять, на какой полке: поблизости от тех, о письме которых непременно говорят «художественно», или на каком-либо среднем, «полухудожественном» рубеже, а то, может быть, и туда – в литературный морг? Вокруг многих ли из этих произведений скрестились шпаги критиков-публицистов, копья критиков, в своей работе опирающихся на глубокий, научный анализ.

Можно, например (такие идеи постоянно на протяжении многих лет витают в воздухе), затеять какой-нибудь диспут, устный или печатный, на тему примерно такую: «Проблема романа о современности». А что это даст? В некоторых крупных писательских организациях пытались уже дискутировать подобную тему в столь необъятно широком плане. Добра н получилось. Расплывались, ибо еще давно сказано: «Нельзя объять необъятное». Будут беспорядочно-отрывочные выкрики: «Это то, а это не то»; «Это художественно, а это не художественно». Охватить богатейшие, сильно выросшие литературы всех республик не удастся, дело сведется опять к пресловутой «обойме», в которой утвердят «достойных» и из которой извергнут «недостойных».

Опыт Московской писательской организации показал, что более глубокий и содержательный разговор даже об общих проблемах литературы получается тогда, когда по-настоящему заинтересованно и горячо обсуждают конкретные произведения, не скопом, а поодиночке. За шумихой безбрежных дискуссий из разговора обычно выпадают многие замечательные книги, которыми по сути-то дела и определяется главная линия развития советской литературы, о которой нельзя никогда забывать. У нас о некоторых молодых говорят иной раз: «О, это наш, советский Чехов!», «О, это наш, советский Бунин!», «О, это явный юный Хемингуэй!» Говорят это серьезные люди, и говорят так, будто уж очень хорошо быть двойником кого-либо. У нас уже ведь есть Чехов: Антон Павлович. Есть и Иван Алексеевич Бунин. Своим путем идет и Хемингуэй. И как бы старательно ни подражать Чехову или Бунину по форме и по содержанию, из двух Чеховых, «прежнего» и «нового», в литературе останется все-таки тот, «прежний», Антон Павлович. То же и с Буниным: «молодого» все-таки переживет «старый», Иван Алексеевич. После Шекспира было много могучих драматургов, своими творениями ничуть не меньше, чем Шекспир, потрясавших сердца людей. Но по-своему, своими средствами, своим неповторимым и неповторяющимся талантом. А тех, которые подражали Шекспиру (их тоже было великое множество), мы не помним.

Учиться у мастеров – это одно, а повторять их, подражать им – совсем другое. Даже в школе учатся не для того, чтобы потом всю жизнь повторять сказанное учителем, говорить его словами.

Не ждать новых Чеховых или Буниных (тем более что после них были Горький, Фадеев, Гладков, Фурманов, Островский), а видеть, ощущать не попятное, а поступательное движение советской литературы, ее могучий рост, – вот чем бы всем нам следовало заниматься изо дня в день, радоваться бы книгам, которые рассказывают о подвигах народа, о новых людях, о новых чертах человека и его жизни, жизни содержательной, героической. Ведь если среди нас есть такие, что бросили писать книги, то это не значит, что все развитие советской литературы приостановилось. Оно же идет своим чередом, и успешно идет. Умалять достижения нашей литературы не только не менее, а, пожалуй, и более вредно, чем излишне шуметь о них.

«Саламандра»? Что ж, прочитав роман, можно согласиться и с таким названием. Чудесные люди, наши современники, с которыми познакомил нас писатель, заслонили собой все второстепенное, несущественное.

1959

Ответственность художника

Четвертого ноября 1941 года я, военный корреспондент газеты «Ленинградская правда», вышел из редакции поздно – сдавал очерк, только что привезенный из траншей переднего края. В ночном черном небе, разлинованном лучами мечущихся прожекторов, с беспокойным, злым однообразием выли моторы немецких бомбардировщиков.

Возникал временами гул и наших патрульных истребителей.

А зенитные пушки били почти без перерыва. От их шквального грома дрожали под ногами примороженные тротуары, осколки гранат со звоном сыпались на крыши окрестных домов.

Прожекторная суетня внезапно прекратилась: добрый десяток столбов ослепительного света скрестился и застыл в какой-то одной, медленно движущейся точке; от этой белой яркости точка вспыхнула серебром – и стал отчетливо виден тупорылый двухмоторный «Хейнкель-111».

Зенитки взревели с утроенной мощью. Но воздушный пират все плыл и плыл на недосягаемой для них высоте, унося ноги из города, в кровли которого он только что швырял фугасные и зажигательные бомбы.

Невыносима была мысль о том, что он уйдет. Пронеслось каких-нибудь несколько секунд, а на набережной Фонтанки уже толпились группки взволнованных ленинградцев. Все с напряжением ждали, чем же это закончится.

«Хейнкель» качнуло порывом какого-то могучего ветра: он клюнул носом и, как сорванный лист, кружа и болтаясь, полетел к земле. Мы радостно кричали, а прожекторы вели его почти до самых крыш, за которыми он упал и взорвался. Сначала в полнеба полыхнуло багровое пламя, а затем по улицам прокатился тяжелый грохот.

Шестого ноября в нашей «Ленинградской правде» на первой полосе был помещен фотографический портрет младшего лейтенанта Алексея Тихоновича Севастьянова: крупные черты лица, смелый взгляд, с особым летчицким шиком выпущенный поверх гимнастерки ворот теплого свитера… Молодой сокол, израсходовав в ночном воздушном сражении весь боезапас, пошел, оказывается, на таран и ударом своего самолета по самолету противника сбил «хейнкель», бомбивший город.

Прошло двадцать лет с половиной, и вновь я увидел волевое лицо Севастьянова. Увидел его в Москве, в день открытия юбилейной выставки художника Анатолия Никифоровича Яра-Кравченко. Это уже была не газетная фотография, а портрет, сделанный рукой юбиляра. Карандашный, торопливый, но очень точный и выразительный портрет героя-летчика. Из рассказов художника я уже давно знал, что этот портрет где-то существует и что сделан он был