– Мы расстаемся. Я уезжаю. Совсем. Я совсем не могу здесь работать, – сказал он ей.

– Почему? – спросила она.

Он посмотрел в ее серые глаза и подумал, что когда-то он был готов ее любить.

– Из-за дождя, – ответил он. В конце концов это было честное объяснение. Хоть и неполное. А больше она ничего не спрашивала.

На следующее утро Ваня еще не успел заварить себе кофе, как за окном заскрипело колесико, зазвенела на ветру тугая веревка и в бледном утреннем свете замелькали яркие пятна.

– Все это не просто так, – сказал Ваня своей термокружке (она была самой верной подружкой и умела дарить тепло), – все это не просто так.

Дальше Ваня не стал объяснять, но было и так понятно, что наконец-то дождя нет и все что угодно можно объяснить без слова. Рыжая девушка любила все яркое – как она сама. Это же очевидно.

Ваня серьезно задумался над тем, что он мог бы повесить на веревку, чтобы рассказать о себе? Майки и рубашки вперемешку. Майки – из разных городов, ведь он гражданин мира. Рубашки – потому что красивые и дорогие рубашки носит тот, кто небезразличен к мнению окружающих. Вперемешку – потому что он поддерживает Гринпис, бережет окружающую среду и стирает в холодной воде – все цвета вперемешку. Предметы рассказывают куда лучше слов.

Жизнь обрела смысл. Каждый день из-за гор неторопливо вставало солнце, катилось по высокой лазури к морю и падало в него вечером. Каждый день в развалинах монастыря позади дома пел дрозд. Каждый день в небо взвивались флагами трусы и рубашки, майки и платья, полотняные салфетки и носовые платки. (Носовые платки Ване пришлось купить – если рыжая красавица за ужином стелит себе полотняную салфетку на колени, то не может же он сморкаться в туалетную бумагу!) Работа летела на крыльях, деньги приходили в местный филиал и где-то далеко-далеко неслышно, но ощутимо шумело море.

За все это время они ни разу не разговаривали, один только раз он застал ее у почтового ящика с письмом в руках. Ваня не дошел до нее нескольких шагов и остановился. Девушка некоторое время поизучала ящики (его фамилии там конечно же еще не было), а потом аккуратно пристроила письмо сверху. Оно не желало стоять стоймя и падало. А она его снова устраивала и смешно ругалась себе под нос по-итальянски. Вдруг она насторожилась, обернулась, увидела его, подошла и решительно припечатала письмо к его груди. Сказала она при этом нечто непонятное, но понятное – что-то вроде: «Ну наконец-то!» – и ушла. А он остался стоять, прижимая к груди узкий конверт и слушая, как громко и звонко стучит его сердце.

– Вот я придурок, – сказал он себе, – письмо-то от Мередит.

Он засунул в карман письмо и пошел в порт (хотя перед этим он шел домой). Ощущение было такое, как будто он скользит на гребне волны. Оказывается, он ждал! Да, он ждал новой порции ее вещей на веревке, он ждал скрипа ее ставни, он ждал звуков ее шагов в узком переулке. И вдруг она – восхитительно реальная! – сама подошла и так мило его обругала. И крепко прижала свою ладонь к его груди.

– Это, братцы, не хуже, чем поцелуй, – сказал Ваня, глядя на свои заслуженные ботинки.

А высоко над его головой рассекала воздух над морем одинокая чайка.

За ночь счастье почему-то выветрилось. Ваня проснулся задолго до рассвета с ощущением тревоги и долго слушал, как где-то далеко упорный ветер хлопает и хлопает ставней. Ваня охотно объяснил бы себе, что он и сам не знает, что его тревожит, но все объяснения были бы смешны: еще не успев включить с утра голову, он уже сел с чашкой кофе у самого окна – ждать, не появится ли на бельевой веревке за окном новое сообщение в виде салфеток (поужинаем?).

«Какая это странная функция «ждать», – думал Ваня, – кажется очевидным, что действие это однонаправленное. Я жду, а другой человек может даже ничего и не знать об этом. Но, с другой стороны, если я начинаю ждать, то это значит, что меня связывают отношения с тем человеком, которого я жду. А отношения не бывают односторонними. Значит, если я ее жду, то как-то это на ней отражается? Интересно было бы знать как? Память услужливо показала пожелтевшую вырезку из газеты, которую до конца жизни хранила бабушка. Там было «жди меня, и я вернусь». Кем бы он ни был, но он не вернулся, потому что замуж бабушка вышла через пять лет после войны, когда уехала из своей деревни».

Стукнула створка окна напротив, Ваня вздрогнул и чуть не пролил кофе себе на джинсы. А впрочем, неважно, кофе уже был совершенно холодный.

Осторожно, стараясь не выдать себя, Ваня сквозь планки своей ставни старался разглядеть, что происходит за окном. Неловко повернувшись, он нажал лбом на ставню, она дрогнула и заскрипела, открываясь. Ваня в панике поймал ее и остановил. Девушка напротив выпрямилась и замерла, прислушиваясь. Ваня не дышал. Девушка постояла так не больше секунды, что-то повесила на свою веревку, а потом еще что-то и еще – бог с ним, потом разберемся, что там висит, теперь только не делать резких движений! – закрыла ставню и, кажется, ушла. Заставляя себя не поворачиваться в сторону окна, Ваня приготовил кофе и, глядя прямо перед собой, принялся его пить. Как это должен жить продвинутый буддист? Пить, когда ты пьешь, есть, когда ты ешь, – в общем, посвящать себя одному только делу и концентрироваться на нем полностью. За окном знакомо зацокали каблучки. Дзокколи! – вспомнил вдруг Ваня, – каблуки по-итальянски будут «дзокколи»!

Звук стих, и Ваня, разом забыв и про буддизм, и про итальянский, бросился к окну, распахнул ставни и чуть не вывалился из них наружу.

На веревке висели и стыдливо розовели в нежных лучах зари кружевные трусики, лифчики и о-о-о… мне пора переходить к активным действиям!

Ваня кое-как напялил заслуживавшие лучшего отношения башмаки и понесся куда глаза глядят. Принесло его в порт, где он огляделся и стал мерить шагами самый длинный мол.

Надо было что-то делать, но что? Звонить ей? Писать? Кидаться мелкими камешками в ее окно? Любое из этих действий начиналось с того, что он должен был что-нибудь сказать. А в его обычной жизни любое из его действий начиналось с того, что он молчал. Многим казалось, что это должно было усложнять его отношения с девушками, но это было не так. Вместо дурацких слов достаточно было взять понравившуюся девушку за руку. Вместо того чтобы веселить ее глупыми шутками – пригласить на танец. Вместо фальшивого сочувствия погладить по голове. Ваня мог бы рассказать всем, что молчание не усложняет отношения, а значительно упрощает. Но, во-первых, он был не любитель рассказывать, а во-вторых, зачем? Пусть молчание упрощает жизнь только ему.

– Вот и доупрощался! – отчаивался Ваня. – Все-все понятно же, надо действовать, но как?

К вечеру у Вани был готов план, куплены свечи и записан саундтрек для изысканного ужина. А ужин они должны будут готовить вместе. В те далекие времена, когда Ваня записывался то на одни, то на другие курсы, ему довелось поучиться готовить итальянскую еду. И вот теперь ему надо будет только подкараулить прекрасную соседку и спросить ее, не проверит ли она, насколько правильно он готовит. А дальше шутка. Шутка такая: ведь не могут же англосаксы готовить итальянскую еду правильно. Это должно сработать обязательно. Ни один итальянец не может проигнорировать просьбу иностранца, решившегося наконец-то научиться готовить как следует.