Ваня проверил всю фразу по словарю. Выписал на листочке. Отрепетировал перед зеркалом. Сказал ее, стоя на голове и в позе «согнутое дерево». Напоследок включил холодный душ, встал под него и повторил все снова. Всё! Теперь в любой ситуации он сумеет это сказать.

Но едва он вышел из-под душа, как понял, что ни сидеть, ни стоять, ни лежать он не может. Может только идти, причем желательно очень быстро.

И он пошел. По дороге он решил, что можно было бы купить себе новый парфюм. По его наблюдениям, девушки благосклонно относились к робким мужским попыткам ухаживать за собой.

Правильный парфюмерный магазин – то есть без разговорчивых продавцов за прилавками – никак не хотел попадаться ему на глаза, и в конце концов Ваня забеспокоился, что он может пропустить тот момент, когда его волшебница вернется домой и будет снимать вечером свое… гм… волшебство с веревки.

Повертев головой, он понял, что небо заметно потемнело, и снова понесся со всех ног, но уже домой. С быстрого шага он легко перешел на размеренный бег и с удовольствием бежал, как Маугли по джунглям, среди людей, домов и уже через четверть часа легко вбегал в свой переулок, зажатый двумя домами. Его дыхание, ни разу не сбившееся с правильного ритма во время бега, вдруг остановилось. В нежно-фиолетовом, как будто специально сделанном для романтического свидания, небе болтались мужские трусы. И были они отвратительны. Во-первых, потому что их было много, а во-вторых, потому что это были не нормальные трусы, а широкие боксеры – из фальшивого атласа, как в старых фильмах про бокс, в мелкую серую клеточку, в крупную красную клетку, в среднюю зеленую лягушку… Ваню стало ощутимо подташнивать, и он, торопясь и не попадая ногами по ступенькам, убежал к себе домой.

Фиолетовое небо не обмануло, и романтический ужин состоялся (из соседнего окна пахло чем-то нечеловечески вкусным), но без Вани. Ване пришлось срочно находить НЗ в виде бутылки настоящего скотча, включать Блюз Брозерз и напиваться.

Главная подлость, конечно, заключалась в том, что прекрасная итальянская природа была абсолютна равнодушна к Ваниной драме. На следующее утро небо было однообразно-голубым, солнце, как механизм шарманки, неуклонно двигалось в заданном направлении, и все это было только фоном для новой порции каких-то жутких маек и носков. Смотреть на это у Вани не было сил, и он снова ушел в порт (вот именно, опять! И как мне прикажете теперь работать?). С бутылкой пива (все жизнь мучаюсь оттого, что не люблю пиво!) и большим сэндвичем Ваня расположился на самом дальнем причале. Неподвижная портовая вода, отрезанная от живого моря волнорезом, не шевелилась и не вздыхала. К Ване подошла наглая чайка величиной с собаку и посмотрела круглым глазом на булку с какой-то ерундой, которую Ваня уже и не знал, зачем купил. Ах да, чтобы не готовить итальянскую еду – вот зачем. Чайка потопталась рядом и как-то особенно противно крякнула.

– Да подавись ты своей булкой! – Ваня в сердцах швырнул свой сэндвич чайке и пошел прочь.

Кто-то обернулся на Ванин крик, но тут же занялся своими делами. А остальные продолжали сидеть на лавочках, глядя, как корабли выходят из порта, и совершенно не интересовались Ваниной жизнью.

– И эти люди называют себя итальянцами! – Ваня нахлобучил капюшон поглубже, засунул руки в карманы и пошел прочь, пусть бы одни чайку прогоняли, другие звали Гринпис, щелкали пальцами, жестикулировали, поднимали руки к нему. Нет, ничего, они цивилизовались, видите ли, и теперь пропадай человек!

– Хоть бы банку попинать, так они, видите ли, даже банок на пол не кидают! – злобно сказал он своим ботинкам.

Наконец на спинке одной из лавочек он приметил сиротливо стоящую банку из-под кока-колы, очень довольный сшиб ее локтем и принялся увлеченно пинать, вымещая на несчастной жестянке всю досаду, накопившуюся со вчерашнего постыдного фиаско. «Это даже было не фиаско, – стыдил он себя между ударами по банке, – это был вульгарный, обычный облом».

Банка отлетела к ногам какой-то парочки. Маленькие ножки на каблучках чуть отодвинулись, мужские в тяжелых военных ботинках, явно привычные к мячу, аккуратно остановили жестянку.

– Чао! – сказала Ване его волшебница.

Ваня хмуро кивнул.

– E questo è il mio vicino, – сказала она военным ботинкам.

– Это мой брат, – сказала она Ване, показывая на военные ботинки. – Я говорю по-русски. А ты говоришь по-русски? – И волшебница засмеялась, очень довольная произведенным эффектом.

У Вани медленно прояснялось в голове. Перед ним стояла и хохотала (наверное, у меня сейчас очень дурацкий вид) прекрасная девушка, ее золотые волосы летели по ветру, и, смеясь, она смотрела ему прямо в глаза. Рядом переминался с ноги на ногу высокий подросток в камуфляже, с цепями и чем-то таким на голове, чему Ваня уже не знал названия.

– Ciao! – сказал подросток. Потом помолчал и пошевелил бровями. Между бровей красовалась праздничная россыпь прыщей.

А волшебница продолжала веселиться:

– Меня зовут Мария. Как тебя зовут?

– Иван, – сказал Ваня и вздохнул, предчувствуя дурацкие вопросы.

– Нет Джон?

– Нет Джон, – покорно согласился Ваня.

– А я знаю, – решила снова удивить его девушка. – Я по-русски Маша. И ты знаю. Ты Ванечка. Правильно?

– Правильно, – неожиданно для самого себе сказал Ваня, – правильно, а я Ванечка.

Камуфляжный брат вдруг сбросил прямо на асфальт свой рюкзак и повел, дриблингуя, жестянку, потом оглянулся и вдруг сделал аккуратный пас прямо под ноги Ване.

– E vai! – итальянская Маша уже бежала наперерез, кричала и махала руками. Ваня ловко спасовал брату (надо спросить, как его зовут).

– Giacomo! – сразу же крикнула Маша.

Чинные прохожие по-прежнему размеренно шли мимо и не обращали внимания на не к месту развеселившуюся молодежь. А Ваня, который впервые после стольких лет снова стал Ванечкой, с восторгом лупил по жестянке от кока-колы, благословляя мультинациональные корпорации, производящие одинаково тугие банки во всех уголках земного шара.

2014, Генуя

Мать все умилялась: как же ты похож на отца. И это тоже раздражало. Прежде всего раздражало вечное материнское умиление – слишком много эмоций, слишком сладко, слишком высокопарно. Все – слишком, впрочем, как всегда. В матери всего всегда было в избытке. Павлику казалось, что родители совершенно не подходили друг другу, – какая сила их вообще столкнула и свела, пусть даже на недолгие совместные годы? Отец – вечный пример для подражания и скрытого детского восторга. Высок, смугл, худощав, с прекрасными черными волосами и карими глазами. Весь его облик наводил на мысль о каких-то дворянских корнях или наследственной военной выправке. Но на самом деле ничего подобного не было, корни были самые обычные, рабочие – и откуда такие стать и аристократизм? Мать была внешне простовата, хотя хорошенькая, особенно смолоду. Белокурая, курносая, с распахнутыми голубыми наивными глазами. Роста она была небольшого, со смешными маленькими ладошками и совсем крохотными ступнями тридцать третьего размера. Но тоненькой была только в юности, а родив сына, прилично раздалась, особенно в бедрах. Однако миловидность, обычно к середине жизни исчезающая у женщин подобного типа, у нее все же осталась, совсем немного уступив место простоте. Была она болтлива и смешлива до крайности. Впрочем, так же легко, как засмеяться, могла она и горько зарыдать. Умиляло ее все: и снегирь на ветке за окном, и немецкий резиновый пупс в витрине, похожий на младенца, и лохматая дворовая собака, и рассказ в последнем «Новом мире», и хрустальный голос Ахмадулиной по радио, и заварной эклер в кафе, и легкий цветастый сарафан, и бабочка павлиний глаз на дачном крыльце. Перечислять это можно было бесконечно. А выносить весь этот бесконечный и постоянный накал эмоций? Ну ладно, это ее дело. Но отец – технарь, человек расчетов и холодного ума. Ему каково? Павлик вспоминал, как отец морщился и пытался остановить мать: «Шура, довольно!» Потом они долго выясняли в спальне отношения, всхлипывала, потом смеялась мать, шумно втягивал носом и кашлял отец, долго куря на кухне, – а потом Павлик засыпал.