Однажды апрельской ночью я проснулся от того, что услышал во дворе храп лошади и стук копыт. Оружие я держал возле настила, там же, на столе была свеча и масляная лампа. За дверью слышался приглушенный басок, какое-то неясное бормотание.

Я откинул засов и распахнул дверь, держа оружие наготове. При тусклом свете лампы я разглядел рядом с дверью человека лет сорока, одетого легко, как-то очень не по сезону, заляпанного грязью, чумазого. Рядом с оградой стоял конь, запряженный в волокушу. Коня за уздечку придерживала молодая женщина. Глаза у нее были полны слез, лицо искажено ужасом. Мужчина держался чуть более уверенно, но когда услышал, что дверь открыли, тут же рухнул на колени, комкая в руках овчинную шапку.

– Не брось в беде, Аред, милостивый, заклинаю тебя всеми светлыми предками, отцами нашими, не оставь в горе.

– Ты кто такой? Тебе что надо?

– Беда у меня, Аред. Гаврил я с Косой Ворги, что за горельником.

– Что за беда?

– Сын мой, Алешка, вот-вот преставится, хвор совсем. Знахарка Авдотья день шептала, ночь шептала, из сил выбилась да не смогла помочь. Говорит, коль не боишься Ареда-злыдня да людской молвы, ступай к нему. Может, он и смилуется.

– Господи! Что же это за проклятие такое?! И как вы, чудные люди, не поймете, что если чужак, то не обязательно оборотень или злой колдун! Неси свое чадо, да и бабу в дом зови.

Спросонья плохо соображая, путаясь в рукавах, я стал натягивать единственную чистую рубаху, заправил ее в штаны, перепоясался ремнем и подбросил поленьев в очаг.

Гаврила внес сына в комнату. Мальчишке было лет семь, не больше. Бледный, с липким потом на лбу. Дышит прерывисто, резко. Я подтянул настил ближе к огню и постелил кусок чистой крапивной ткани.

– Пятый день уж как хворый, от бабкиных шептаний ему только хуже становилось. Чахнет и чахнет.

– Хворый – вижу, а случилось то что, с чего вдруг его такая зараза взяла?

– По рыбу он с дедом ходил, лед уж тонкий, и чтоб бадью вынуть из проруби, дед его веревкой обвязал да вперед пустил. Да все равно вымокли оба. Дед-то – тот ничего, а Алешка захворал. Я уж старика изругал, да что теперь.

– Ясно. Дальше можешь не продолжать. Судя по тому, что ты рассказал и сам я вижу, у него воспаление легких.

Другой причины такого отвратительного состояния ребенка я просто не видел. У него не было загноившихся ран, что могло указывать на сепсис, или еще каких-то признаков другой инфекции. Только приглушенное дыхание, сиплое и влажное, сухой гортанный кашель и жуткий жар.

Первым делом надо сбить температуру. Для этого хорошо подойдут толченые семена малины, из того, что есть в наличии, корень алтея. Корень алтея у меня, к сожалению, только в спиртовом настое, но выбора нет. Ребенку нужно сбить температуру. Хорошо бы еще ягоды можжевельника – надеюсь, я не все извел. Сухая пармелия тоже есть, хоть и немного.

– Слушай сюда, как там тебя… Гаврил. Как только светать начнет, иди обратно и вот где хочешь, но сыщи мне молока свежего. Хошь коровьего, хошь козьего, хоть овцу или кобылу дои, а молока добудь.

Перепуганный насмерть папаша только кивал головой – сейчас он был готов идти хоть за кровью девственницы, лишь бы не потерять сына.

Я растолок в бронзовой ступке пригоршню сушеных семян малины, добавил чуточку меда и малиновой же настойки. Все это чуть-чуть подогрел, попробовал сам и стал спаивать мальчишке. Да, температура у пацана была высокая. Поездка на волокуше через лес пользы не принесла, но хоть немного остудила.

Я протянул Гавриле деревянную плошку и сказал:

– Вели жене со двора полную плошку снега принести.

– Маланья! – тут же встрепенулся отец Алешки. – Делай, что Аред велит – неси снега, да побыстрей!

Когда заплаканная и перепуганная женщина выбежала за дверь, Гаврила пояснил:

– Не жена она мне, сестра моя. Жена как Алешку родила, так и забрали ее предки.

– Соболезную. Понятно тогда, что ты за сына так печешься. После смерти жены, небось, у себя в деревне тоже не на добром счету?

– Народ всякое говорил, да что их слушать. Если б не бабка Авдотья…

Женщина принесла снег, я набрал немного в лоскут из остатков хлопковой джинсы и положил мальчишке на лоб.

Холодный компресс менять приходилось часто. Примерно через час я повторил процедуру с толчеными семенами и медом, малиновой настойки на этот раз не пожалел, плеснул побольше. К утру температура совсем спала, и я, оставив Алешку на попечение тетки, стал готовить отвар пармелии. Лекарство было очень горькое, но его нельзя было чем-то разбавлять. Довольно сильный антибиотик, хотя на вид обыкновенный лишайник. Не раз проверенное средство, особенно в тех случаях, когда на современные антибиотики у человека была сильная аллергическая реакция.

К вечеру вернулся отец мальчика, совершенно вымотанный, еще более грязный и растрепанный, но с огромной крынкой молока.

Всего три дня понадобилось, чтобы мальчишка стал чувствовать себя намного лучше и кризис прошел. Маланья, сестра Гаврилы, немного освоилась и с моего разрешения прибрала в доме. Сам Гаврила был готов делать по дому все что угодно, лишь бы я продолжал выхаживать его сына. Отвар пармелии, ягоды можжевельника, заваренные в молоке, крепкий мясной бульон, гречневая каша на молоке – вот и все, что я мог предложить. Иммунитет у парня оказался крепким, так что поправлялся он быстро. За всю неделю, что эти люди гостили у меня, было как-то очень уютно и спокойно. Они уже не испытывали того первобытного страха перед неизвестностью, как в ту первую ночь, привыкли, узнали меня поближе. Маланья делала все по дому. Гаврил привез припасов: репы, пшена, трех кур и петуха, крынку сметаны, муки, масла. Я уж и забыл вкус таких продуктов.

Алешка оказался очень сообразительным и любопытным мальчишкой. Заставить его лежать на полатях, соблюдать постельный режим было совершенно невозможно. Он изучил все те безделушки, что успели накопиться в доме, с интересом рассматривал мои инструменты и приспособления. Спрашивал обо всем, о чем только мог. Благо что у меня хватило ума не пудрить ему мозги и не рассказывать о том, что земля на самом деле круглая, а звезды в небе – это не драгоценные камни и не дырки, а далекие галактики и планеты, такие же солнца, какое встает каждый день над этой дикой землей. Забавно, но все трое ни разу не спросили, что за каракули и рисунки «украшают» мое жилище, сочтя, видимо, это необходимой атрибутикой Ареда-злыдня.

Они уехали на восьмой день. Долго раскланивались, не находя слов благодарности. В доме без них стало пусто и уныло. Вроде малознакомые люди, а все равно хоть какое-то, но общество. В их присутствии не было этой смертной тоски, что сжигала изнутри, как кислота. Люди, рискнувшие пойти поперек слухов, недоброй молвы, отдать в лапы «злыдню» свое единственное чадо. Я радовался, что смог помочь этому человеку. Мне нужно было изменить существующее мнение о себе, перебить, исправить. Не могло больше продолжаться так, что меня принимают за злого Ареда. Но это будет очень непросто. Дурную славу заработать несложно, куда сложней потом обелить себя, реабилитировать.