– Мы давно не имели связи. Война шла мимо нашего участка.

В голосе связиста Бабрышкин услышал только усталость и безразличие. Но у него сложилось впечатление, что Гуревич, невзирая на всю его демагогию, вовсе не возражал против того, чтобы возобновить отступление. Инстинктивно Бабрышкин оглянулся на людской поток, струящийся по дороге.

Такой приказ нельзя выполнять. Тысячи беженцев останутся тогда без всякой защиты. Да и в любом случае, дорога была настолько запружена, что бригаде пришлось бы двигаться черепашьим шагом по пересеченной местности.

Большая часть изношенной бригадной техники просто не вынесет такого перехода. Кроме того, он даже не знал, хватит ли горючего для всех машин на столь длинный марш-бросок.

Бабрышкин не мог поверить, чтобы такой приказ отдал человек, действительно знающий реальную ситуацию.

– Мы можем связаться со штабом? – спросил он. – Можем мы ответить тому, кто передает приказ?

Гуревич опередил связиста:

– Мы можем только принимать – и то едва-едва. Стоит нам начать вызывать кого-нибудь, и нас забьют помехами. А если мы продолжим эти бесплодные попытки, возникнет риск того, что противник засечет нашу позицию. Такие поступки безответственны. К тому же приказ есть приказ.

– Но, черт побери, – воскликнул Бабрышкин, указывая рукой на дорогу. – Что станет с ними?

– Приказ есть приказ, – слегка запинаясь, повторил Гуревич.

Гнев поднимался внутри Бабрышкина. Слепой, всепоглощающий гнев, направленный не только против того кретина, кто отдал этот приказ, но и против всех его коллег и соотечественников, которые позволили беде зайти так далеко.

– А откуда мы знаем, что это не обман? – спросил он голосом, изменившимся от волнения и напряжения. – Если мы не можем сами выйти на связь и получить подтверждение приказа, откуда мы знаем, что это не ловушка, не военная хитрость? Возможно, нам отдает приказ об отступлении противник. Откуда, черт возьми, мы знаем?

– Группы кодов, – начал замполит. – Все было закодировано.

– Но послушайте, мы же не получали новых кодов с… с каких уже пор? Ах да, со дня отступления из Целинограда. Вы что, думаете, эти сволочи не захватили ни одной книги кодов?

– Такая возможность существует, – безразлично заметил Лазарский. Он не видел ничего интересного в их споре. В его мире царили радиоприемники, антенны и провода, микроволны и реле.

Гуревич не стал впрямую отвечать на вопрос.

Вместо этого он просто сказал:

– Ситуация, конечно… нештатная. Но мы не имеем права обсуждать приказы начальства.

Бабрышкин чувствовал, как опускаются его плечи под тяжелым бременем ответственности.

Он знал, как важно сейчас сохранить ясность мысли, не дать волю эмоциям. Но ему не хотелось верить, что Советская Армия отброшена аж до Петропавловска, последнего крупного города на севере Казахстана, почти на границе с Западной Сибирью – и по другую сторону самых хороших линий коммуникаций между западом и востоком. Даже думать об этом значило допустить возможность поражения, а, несмотря на непрерывную череду военных неудач, Бабрышкин еще не мог признать очевидного. В глубине души он верил, что советские войска так или иначе совершат чудо, сперва остановят продвижение противника, а затем перейдут и в наступление. Он понимал, что в таких мыслях больше эмоций, нежели здравого смысла и логики. Но точно так же, как он избегал некоторых мыслей о Вале, он не мог принять возможность ситуации, при которой эти подавленные, раздраженные, до смерти испуганные беженцы окажутся оставленными на произвол судьбы.

– Максим Антонович, – обратился Бабрышкин к начальнику связи. – Попробуйте вызвать штаб. Просто попробуйте, еще разок. – Его голос невольно зазвучал несколько иначе, когда он обратился к замполиту. – Я не могу оставить их. Мы не можем просто-напросто повернуться и уйти. К тому же мы занимаем хорошую позицию. Отсюда можно вести бой.

Почувствовав слабину в голосе командира, Гуревич перешел в наступление:

– Нам следует мыслить более широко. Без всякого сомнения, у начальства есть свой план. Мы не должны зашориваться на местных условиях. Мы – часть огромного целого. В конечном итоге победа в войне важнее, чем некоторое число… некоторое число…

– Черт возьми, а ради чего, по-вашему, мы воюем? – яростно воскликнул Бабрышкин. Он снова ткнул рукой в сторону колонны несчастных беженцев, мрачно бредущих на север. – Ради них, в Бога, в душу, в мать!

Но, говоря эти слова, он знал, что обманывает сам себя. Он поддался эмоциям, субъективизму. Он отлично понимал, что война шла во имя гораздо более важных вещей: полезных ископаемых, газа, нефти. Во имя обладания богатствами Средней Азии. И во имя сохранения еще больших богатств недалекой уже Западной Сибири.

– Товарищ командир, – заявил Гуревич, невольно переходя на привычный лекторский тон. – Война идет ради целостности Советского Союза. Конечно, и ради людей. Но судьба всего государства важнее, нежели судьбы отдельных личностей. Никто не призывает бездумно жертвовать хотя бы одной драгоценной человеческой жизнью. Но мы должны помнить и о великой цели.

«Сукин сын, – подумал Бабрышкин. – Иди и посмотри на них поближе. Пусть они у тебя начнут вымаливать хоть горсточку сухарей. А потом послушай, как они станут проклинать тебя. Но их проклятия будут адресованы вовсе не тебе или мне. Они будут проклинать то, что мы представляем. Развал – после всех обещаний, после всех их жертв. Так иди же, скотина. Пройдись с ними хоть пару минут».

– Я здесь командир, – отчеканил Бабрышкин, стараясь, чтобы его голос не дрожал от волнения. – И именно я принимаю решения. Я не верю в то, что приказ настоящий. Я считаю, что это вражеская ловушка. Мы останемся на занимаемой позиции и будем обороняться до тех пор, пока не получим другого приказа, причем такого приказа, который можно будет проверить. Или до тех пор, пока наша позиция не станет невыгодной или ненадежной. Или до тех пор, пока я не решу, что надо ее сменить. Я отвечу за все.

– Товарищ командир, вы устали. Вы сейчас рассуждаете не как настоящий коммунист.

Бабрышкин чуть не расхохотался от отчаяния и усталости. Он знал, что Валя сказала бы то же самое, что и Гуревич. Только другими словами: «Идиот, ты сам захлопываешь перед собой дверь. Перед нами. Пора бы научиться давать им то, что они хотят».

Валя… Интересно, что она сейчас делает там, в Москве.

– Нет, – отчетливо и ясно отчеканил Бабрышкин. – Товарищ заместитель по политической части майор Гуревич, все дело в том, что я как раз рассуждаю как истинный коммунист. Легко говорить как коммунист, вот уже сотню лет мы только и делали, что говорили как настоящие коммунисты. Но… каковы же были наши поступки?

Бабрышкин поймал себя на том, что он самым идиотским образом размахивает противогазом, ораторствуя на стальном крыле танка, и понял, как все это глупо. Сейчас не время для споров. Тем более что коммунизм для всех – не более чем пустой звук, и уже давно. Так, форма без содержания, нечто вроде ритуалов Византийского двора. Под конец эпохи Горбачева в старый лексикон попытались вновь вдохнуть жизнь, испугавшись образовавшейся пустоты. Но за словами уже ничего не стояло.