— Ну и дурак. — Тихий, вежливый голос вспорхнул еле слышно сзади, из-за спинки кровати. — Хоть и журналист, а дурак. Читаешь всякую чушь да слушаешь бабкины сказки.

— Кто?!

Гурский начал медленно подниматься на кровати, но, как бывает в минуты крайней степени ужаса, тело отказалось подчиняться.

Он и не стал пытаться — сразу же понял: не сможет даже пошевелиться.

Говорить, правда, как выяснилось, мог.

Правда, тихо и каким-то хриплым, не своим голосом.

Но Степе было все равно.

Аккуратно, бочком, словно боясь потревожить даже самую малую вещицу или совершить иной беспорядок, протиснулся он к изголовью кровати.

Внимательно посмотрел на Гурского светлыми, в рыжину, маленькими глазками, осуждающе качнул головой.

Однако — едва заметно.

А говорил по-прежнему тихо, вежливо, почти ласково.

И на стул, заваленный скомканной одеждой Гурского, умудрился сесть так деликатно, что не потревожил ни одной из засаленных, потных тряпок.

На самый краешек и вместе с тем плотно, уверенно, так, что у Гурского не возникло ощущения, что пришельцу сидеть неловко.

Впрочем, никаких иных ощущений, кроме животного страха, у Гурского и так не возникло.

А Степан, словно почувствовав это, поспешил успокоить:

— Ты не бойся, в прошлый раз я тебе то же говорил: не бойся. И видишь, обошлось, не тронул тебя. И никого не тронул. И теперь не трону.

— Тебе… чего? — Сохранив способность общаться, Гурский тем не менее говорить мог только так, односложно. Словно поменявшись со Степаном ролями.

— Мне? Если б знать. Нет, не знаю, ничего не знаю, недавно по земле хожу. Совсем недавно.

— Тебе сорок лет.

— Это было. Теперь по-другому надо считать, но я не умею. Он научит. Скоро увижу его. Знаю, что скоро. Тогда и узнаю все. Он недалеко, здесь.

— Дракула?

— Это вы говорите так, люди. Так называете его.

— Чего тебе надо?

— Не знаю пока. А узнаю — скажу. Тогда — скажу. Спи пока. Я тоже много сплю теперь. А раньше не мог. Спать хорошо. Спи.

Степан вдруг приподнялся на стуле и потянул к Гурскому руку.

Бледную, тонкую руку, покрытую множеством мелких веснушек.

Раньше, когда Степан был жив, веснушки, наверное, были рыжими, и оттого кожа его казалась рыжеватой.

Теперь мелкая россыпь веснушек отдавала синевой.

Рука, тянущаяся к Гурскому в дымчатых сумерках уходящего дня, казалась свинцово-синей.

Еще почудилось Гурскому, что она холодна и тяжела, как свинец.

И от этого стало еще страшнее.

Мирным заверениям Степы Гурский не верил, а тот тем временем дотянулся до его лица и опустил страшную ладонь на лоб Гурскому.

Опустил аккуратно и почти ласково, но Гурский немедленно почувствовал тяжесть могильной плиты и ледяное ее же прикосновение.

«Это смерть», — слабо шепнуло угасающее сознание репортера.

И, собрав, что было мочи, уходящие жизненные силы, он закричал.

Неожиданно громко и отчаянно:

— Не-е-т! Не хочу! Не хочу умирать. Убирайся…

— А вот ведь обязательно умрешь, — насмешливо отозвался из полумрака низкий, грудной голос медицинской сестры. — Выпьешь еще столько же в один присест и сразу Богу душу отдашь. Это точно. Я тебя, Сереженька, не пугаю. И спирта мне для тебя не жаль. Но такой нагрузки никакое сердце не выдержит. Дай-ка пульс…

Рука женщины, нашедшая его запястье, была теплой и мягкой, но Гурскому все еще мерещилась ледяная ладонь Степы.

— Уйди!

Он рванулся на кровати. Сел, оглядываясь затравленно. Тяжело ловил ртом воздух.

— Это еще что такое? Кошмар привиделся? Или правда приступ? Говорить можешь, Сережа?

— Могу. Он приходил.

— Кто?

— Конь в пальто! — Испуг Гурского стремительно истекал яростью. — Дура! Думаешь, я здесь в игрушки играю?!

— Не думаю. И кстати… — профессиональной выдержке медсестры надо было отдать должное, — …кстати. Не только я.

— Что такое? Что — не только я? Говори толком!

— Говорить я, Сереженька, как ты сам знаешь, не очень умею. Так что лучше читай, а я пока ужин соберу.

Письмо поступило на его электронный адрес в редакцию.

«Вниманию господина Гурского» — значилось вначале. А затем — коротко и сухо. Казенно.

Так что сразу становилось ясно: писано человеком не творческим.

И стало быть, по разумению Гурского, серьезным.

"Агентство, специализирующееся на историческом и экзотическом туризме, было бы заинтересовано периодически получать и распространять в печатных и электронных СМИ, а также в сети Интернет от своего имени или от имени автора материалы, аналогичные опубликованному в…

В случае если это предложение вас заинтересовало, пожалуйста, свяжитесь с нами по…"

Следовал электронный адрес.

В принципе, это могло быть ничем.

Шуткой.

Идиотским розыгрышем.

Неплохим и совсем неглупым замыслом, страшно, однако, далеким от реализации.

Одновременно это могло быть всем.

И тогда выходило, что, покуражившись вволю, звездный час репортера Гурского сбросил наконец шутовскую маску и предстал перед ним в истинном, достойном обличье.

В этом случае следовало немедленно добраться до компьютера.

Вампир Степа — мифический или настоящий.

Отпуск.

Медсестра.

Все это уже не имело ни малейшего значения.

Разумеется, Мона Лиза была ни при чем.

Сравнение к тому же было слишком далеко от действительности.

Но фраза прилипла.

Теперь про себя он называл ее только так.

Возможно, к слову, расслабившись, пару раз назвал вслух.

Даже, вероятнее всего, назвал.

Но судя по тому, что реакции не помнил, она приняла это как должное.

Черт побери, этот Михаил Ростов — действительно гений, причем не только в своей гематологии.

Он прекрасный психолог.

И в частности — знаток женской психологии.

Все, что сказано было относительно Моны Лизы в минувшую их встречу, коротко, совсем не зло, скорее уж — иронично, было именно то, что следовало сказать.