— Я подумаю над вашим предложением, а сейчас, извините, мне нужно размяться.

— Понял, буду ждать сигнала о начале действий, — высокопарно выпалил Жиков и направился к своей койке.

Эди же, не спеша, приступил к своим упражнениям, но ворох мыслей, вызванных общением с Жиковым, не давал ему некоторое время сосредоточиться.

Скоро камера ожила шумами и движением заключенных, начавших проживать свой очередной день в неволе. Больше всех привычно шумел Слюнявый, который настойчивыми стуками о перегородку пытался согнать с унитаза задумавшегося на нем сокамерника, обвиняемого в расхищении социалистической собственности, отпуская в его адрес разные колкости, мол, запустил руки в государственный карман и оставил без питания сирот и пенсионеров, а сейчас захватил стратегически важный угол и не дает людям сходить по нужде… Одних это веселило, других напрягало, что проявлялось в откровенном смехе или бесстрастном молчании.

К тому времени Эди, уже успевший завершить зарядку и побриться, сидел на койке, не обращая никакого внимания на выкрутасы Слюнявого. Бритье и обтирание холодной водой внесли в его камерную жизнь некоторую обычность и улучшили настроение. «Так можно и привыкнуть к здешней обстановке», — подумал он, и еле заметная улыбка скользнула по его лицу, на что обратил внимание только что присевший на койку Бизенко.

— Вы находите силы улыбаться? — спросил он вместо приветствия.

— А что остается делать? — вопросом на вопрос ответил Эди, наблюдая за тем, как Бизенко начал умело разминать шею.

— Будь моя воля, я бы его удавил, — произнес Бизенко, кивнув в сторону продолжающего острить Слюнявого.

— Давайте не о нем, он не заслуживает этого. Лучше скажите, как вам спалось? — произнес Эди, легко улыбнувшись, тем самым пытаясь вновь окунуть его в переживаемые трудности.

— Признаюсь, не совсем, хотя и пытался, — ответил тот, глубоко вздохнув, а затем, сделав непродолжительную паузу, как бы раздумывая над тем, о чем будет говорить, продолжил: — Не дает мне покоя то, что сделал со своим приятелем, он все время стоит перед глазами… Так что еще раз убедительно прошу вас помочь, я в долгу не останусь, вы в этом сможете убедиться. При этом Бизенко просительно глянул Эди в глаза.

Эди ожидал такой просьбы, но несколько позже, после завтрака, очередных допросов, но так с утра… «Видимо, я своим вопросом подтолкнул его к этому», — подумал Эди, а вслух заметил:

— Если у меня появится возможность встретиться с Юрой, то обязательно попрошу его навестить пострадавшего, но, когда это произойдет, не знаю.

— Спасибо, понимаю, что несколько тороплюсь, но, кто знает, а вдруг сегодня состоится такая встреча… поэтому я лучше сейчас напишу записку, в ней будет и фамилия, и название больницы, — горячо выпалил Бизенко и тут же потянулся к тумбочке.

Минут через десять Бизенко дал Эди сложенные вчетверо два листочка бумаги со словами:

— Это записка Олегу и телефон дочери. В них все есть, можете прочитать. Только просьба звонок дочери сделать раньше того, как передадут записку Шушкееву.

— Мне-то зачем, не я же буду передавать и звонить, хотя не прочь бы и сам, если бы выпустили, но разве от этих горе-сыщиков дождешься быстрого разбирательства, — ухмыльнулся Эди. И специально не стал обращать внимания на вторую часть его просьбы, чтобы он сделал необходимые пояснения относительно очередности выполнения его поручений.

Но вместо этого он взволнованно произнес:

— Не дай бог, быстрое разбирательство уже было в нашей истории — один допрос для порядка — и к стенке.

— Я не в том смысле.

— Понимаю, конечно не в том, я так, для связки слов, — небрежно обронил Бизенко, глянув в глаза Эди, — но, как говорил мой отец, цитируя одного немецкого поэта, истина всегда полезнее обмана.

— Мне тоже нравится это изречение, — произнес Эди, удивив своим признанием собеседника.

— Вы знакомы с немецкой литературой? — спросил он, несколько оживившись.

— На уровне внеклассного чтения, но фразу Гёте: «если истина верна, она полезнее обмана, и если ранит вас она, поверь, целебна эта рана» хорошо запомнил, потому что у меня был прекрасный учитель. Его звали Максом Эвальдовичем. Он смог пробудить во мне интерес не только к литературе, но в целом к жизни в те тяжелые годы.

— Он немец? — заинтригованно спросил Бизенко.

— Да, из поволжских. Отбывал трудовую повинность на какой-то северной стройке, а когда дошел до физического изнеможения, его отбраковали и отправили умирать в казахстанскую степь. А он, вопреки всему, выжил, набрался сил и начал работать.

— Мой отец прекрасно знал немецкий, мать — мировую литературу, а я увлекся английским и немецким языками, на остальное хронически не хватало времени, и потому нахватался лишь вершков, — дрогнувшим голосом произнес Бизенко.

— Но вы рассказывали, что много ездили по миру… — начал было Эди.

— Да, это было, но сейчас все изменилось и, главное, ничего нельзя исправить, вот в чем проблема, — прервал его Бизенко.

— Если вы о своем знакомом, то зря расстраиваетесь, ведь он же не умер, а рана заживет, и вы снова будете на коне. Главное, чтобы он простил вас.

— Я очень надеюсь, что он поймет меня, ведь я не хотел. Все от горячности, будь она неладна.

— Вот и хорошо, тогда все остальное помаленьку наладится.

— Возможно, но, как говорится, время покажет, — согласился он, а затем, сделав непродолжительную паузу, как бы решая, говорить или не говорить, неожиданно спросил:

— А что от вас мой сосед-молчун хотел? Я даже удивился, увидев вас шепчущимися у окна.

— Да собственно ничего, хочет контачить, а что за этим кроется пока неясно.

— Я с ним тоже разговаривал: ни с того ни с сего начал хвастаться, что у него в милиции все схвачено, и потому решил, что он пустышка, а тут вы с ним с раннего утра ведете тихий разговор.

— Он меня веселил своими байками, но, что касается пустышки, вы, кажется, попали в точку, — заметил Эди. — Будь он серьезным парнем, то вел бы себя иначе.

— Вот и я об этом же подумал, — согласился Бизенко. — Скорее всего, он подсадная утка, — заключил он, вопросительно взглянув на Эди.

— Вполне возможно, но из-за меня наград он не получит.

— Из-за меня тоже, — коротко произнес Бизенко, повернув голову в сторону открывшейся форточки на входной двери, и тут же добавил: — вот и наша бурда подоспела. Если бы вы только знали, как меня воротит от нее, но, увы, желудок требует свое. Так что предлагаю и вам не отпираться, а то ослабните, да и политику могут пришить. Голодовку, как вам должно быть известно, в нашей стране не приемлют и воспринимают в качестве молчаливого бунта.

— Я уже созрел, придется и через это пройти, — с грустью в голосе промолвил Эди, что вызвало у Бизенко эмоциональную фразу: