Я возвратилась на мыс Кадэ. Еще издали увидела множество машин, освещающих фарами дом. Полиция. Я остановилась на обочине дороги. Я еще пыталась рассуждать, строить планы, снова и снова думать о том пожаре.

Тоже хохма ничего себе. Вот уже три месяца я только и делала, что рыла и выискивала. Вела расследование, как этот бравый страховой солдатик, но обнаружила кое-что получше: в этом деле, которое так взяло его за живое, повсюду оказываюсь одна только я. Я следователь и убийца, жертва и свидетель — все вместе. Того, что произошло на самом деле, не раскопает никто другой, кроме этого стриженого болванчика — сегодня, завтра или никогда.

Я пешком подошла к дому. Посреди черных автомобилей тех, кто заполонил первый этаж, увидела белую машину Жанны с откинутым верхом, с чемоданом на заднем сиденье и забытой косынкой на переднем. Она здесь…

Я медленно побрела прочь, съежившись в своем манто, сквозь ткань перчатки угадывая в кармане очертания револьвера Мики. Спустилась на пляж. Сержа там не было. Вновь поднялась на дорогу. И там его не было. Я села в машину и укатила в Ла-Сьота.

Я нашла его спустя час на террасе одного кафе, в компании рыжеволосой девицы. Увидев меня выходящей из машины, он огляделся вокруг, недовольный неожиданной встречей. Я направилась к нему, и он встал. Он даже сделал в мою сторону два шага — два последних шага шкодливого кота. Я выстрелила с пяти метров, промахнулась и продолжала идти вперед, разряжая в него свой маленький револьвер. Он упал вперед, ударившись головой о кромку тротуара. После четвертого выстрела я еще дважды безрезультатно нажимала на спуск. Это не имело значения: я знала, что он мертв.

Раздались крики, топот. Я села в свой «фиат». Рванула вперед посреди смыкавшейся вокруг толпы. Перед машиной расступились. Я говорила себе: теперь уже никто не сможет причинить Жанне хлопот, она примет меня в объятия и будет баюкать, пока я не усну, и все, что мне от нее будет нужно, — чтобы она продолжала меня любить. Свет моих фар разгонял стервятников, и они разлетались в стороны.

В столовой виллы, прислонясь к стене, ждала Жанна — спокойная, лишь едва бледнее той, что я знала.

Она первая увидела меня, когда я взошла на крыльцо. Ее лицо, внезапно выразившее отчаяние и одновременно облегчение, заслонило для меня все остальное. И только гораздо позднее, когда меня оторвали от нее, я заметила остальных: Иветту, утиравшую слезы фартуком, Габриеля, полицейских — двоих в форме и троих в штатском — и одного из мужчин, виденных мною утром у гаража.

Жанна сказала, что меня обвиняют в убийстве Доменики Лои и собираются увезти, но что это полный идиотизм: я должна верить ей, ведь я знаю, что она не даст им причинить мне зло.

— Я знаю, Жанна.

— С тобой ничего не случится. Не может ничего случиться. Они попытаются воздействовать на тебя, но ты никого не слушай.

— Я буду слушать тебя.

Они оттеснили меня. Жанна спросила, можем ли мы вместе подняться наверх, чтобы собрать чемодан. Один из полицейских, с марсельским выговором, сказал, что он нас проводит. Он остался в коридоре. Жанна закрыла дверь моей спальни и привалилась к ней. Взглянув на меня, заплакала.

— Жанна, скажи мне, кто я.

Она покачала головой с полными слез глазами и сказала, что не знает. Я — ее доченька, и кто я, она уже не знает. Теперь ей это безразлично.

— Ты слишком хорошо знала Мики, чтобы обмануться. Ты знаешь меня… Ведь ты хорошо знала ее, верно?

Она качала головой, качала головой, отвечала: нет, нет, это правда, она ее не знала, последние четыре года она знала ее меньше чем кого бы то ни было. Мики избегала ее, как зачумленную, и она ее уже не знала.

— Что же произошло четыре года назад?

Она плакала, плакала, прижимала меня к себе, говорила: ничего, ничего, ровным счетом ничего не произошло — так, сущая безделица, глупость, один поцелуй, ну совсем ничего, всего-навсего поцелуй, но она не поняла, она не поняла, с тех пор она не терпела меня рядом с собой, она не поняла.

Жанна грубо отстранила меня, тыльной стороной ладони утерла глаза и принялась укладывать мой чемодан. Подойдя, я села подле нее на кровать.

— Я кладу три пуловера, — сказала она, несколько успокоившись. — Скажешь мне, в чем у тебя будет нужда.

— Мики знала, Жанна.

Она трясла головой, отвечала: прошу тебя, прошу тебя, она ничего не знала, тебя бы не было сейчас здесь, если б она знала. Погибла бы ты, а не она.

— Почему ты хотела ее убить? — спросила я тихонько, беря ее за руку. — Из-за этих денег?

Она покачала головой и ответила: нет, нет, я больше не могла, плевать мне на деньги, замолчи, прошу тебя.

Я отступилась. Легла щекой на ее ладонь. Оставив мне эту руку, другой она сложила мои вещи в чемодан. Она уже не плакала.

— В конечном счете, у меня останешься одна лишь ты, — проговорила я. — Ни наследства, ни мечтаний на грани сна — только ты.

— Что это такое — мечтания на грани сна?

— Ты мне сама рассказывала: истории, которые я выдумывала, когда была еще банковской служащей.

Они принялись задавать мне вопросы. Они заперли меня в палате тюремного лазарета. Жизнь моя снова стала чернотою ночи и режущим светом дня, когда меня выпускали во двор на прогулку.

Жанну я видела дважды, оба раза через решетку комнаты для свиданий. Больше я ее не мучила. С тех пор как ей сообщили о гибели того крысеныша с почты, она заметно поникла. Она поняла многое из того, что произошло в ее отсутствие, и даже улыбка, которую она силилась изобразить для меня, угасла.

Они провели экспертизу останков «МГ» на автомобильном кладбище Ла-Сьота, разворошили жизнь Сержа Реппо. Они обнаружили признаки умышленно сделанной пробоины во взорвавшемся бензобаке, но не нашли ничего, что могло бы привести их к телеграмме. Потом-то я узнала, что шантажист блефовал: никакой разносной книги для телеграмм не существовало. Мики он подсунул расписаться неведомо какой журнал.

Сержа Реппо я убила, чтобы не дать ему рассказать о роли Жанны, но и это второе мое убийство оказалось бесполезным. Она заговорила сама — после того как собрала все оставшиеся у нас деньги на адвокатов.

Я заговорила, когда убедилась, что Жанна признала свое участие в убийстве. Мне предъявили обвинение, но и ей тоже. Я столкнулась с ней на пороге кабинета судебного следователя, когда выходила с очередного допроса.

— Предоставь все мне, хорошо? — сказала она. — Улыбайся им и, главное, думай.

Потрогав мои волосы, она заметила, что они здорово отросли. Она сообщила мне, что меня должны свозить в Италию, где собираются кое-что уточнить.

— Веди себя, как настоящая Мики, — добавила она. — Будь такой, какой я тебя учила быть.

Она рассказала все, что от нее хотели, и даже сверх того, но так никогда и не сказала — и никто никогда об этом не узнал, — что сговаривалась-то она с Доменикой Лои. И я знала почему: если и я буду об этом помалкивать, если я буду Мики, приговор мне будет не такой суровый. Жанна — моя гувернантка, значит, истинная виновница — она.