От того, что я много сплю днем, ночи проходят тяжело и потно.

Подолгу ворочаюсь в кровати под храп соседей. До рассвета читаю с фонариком. Осторожно, куда дотягивается рука, ощупываю рану на спине. Шрамы от укуса в шею почти зажили, оставив после себя тонкий желтоватый пунктир.

Почти каждую ночь, едва начиная соскальзывать в тревожную дрему, я вздрагиваю и открываю глаза. Боюсь увидеть в изножье молчаливого Константина, спустившегося в подвал за очередным слугой. Вспоминаю день, проведенный всей бригадой натощак. Вспоминаю Эдика, брезгливо сложившего жареное мясо в целлофановый мешок и ушедшего к печи для мусора.

Константин не появляется.

Однако бессонница позволяет мне узнать, куда время от времени наведывается домоуправляющий…

Вероятно, он просто привык, что желание проследить за ним в принципе неспособно родиться в бетонных застенках подвала. Особенно в голове того, кто перенес бесчеловечное и весьма болезненное наказание. А потому по коридорам нулевого этажа старший лакей идет без оглядки, даже не пытаясь скрываться или высматривать хвост.

Крадусь за ним. Бесшумно, осторожно.

Кроме любопытства, в голове бьется мысль, пока не способная окончательно сформироваться. Я точно знаю, что слуга-надзиратель причастен к тайнам дома. И вдруг ловлю себя на том, что до предательской дрожи в руках хочу выяснить, каким образом…

Сначала мне кажется, что содомит направляется в пыточную. Кажется настолько ярко, что чуть не разворачивает на месте, заставив с воем бежать. Но затем иллюзия проходит – ведь я совершенно не помню дорогу до комнаты с дыбой…

Дороги Особняка странны и неподвластны пониманию. Словно тот постоянно перетекает из формы в форму, меняя местами дверные проемы и площади комнат. Например, зал, в котором я веду уроки, на первом занятии был вдвое больше последующих. На паркет балетного, куда я дважды втирал целую банку мастики, в третий раз ушла лишь половина заготовленной мази.

Одно время я даже пытаюсь набросать на салфетке некий план. Но вскоре оставляю это бесплодное занятие. Неоднократно выяснив, что в корне неверно помечаю расположение комнат и лестниц второго и третьего этажей…

Узким душным коридором Эдик огибает просторный гараж на семь машин.

Лазейка напоминает проходы в дворцовых стенах, в которых классики литературы обыкновенно прячут шпионов и соглядатаев. Каждые пять-шесть шагов над головой загораются маленькие энергосберегающие лампы, реагирующие на движение.

По винтовой лестнице объект моего внимания спускается на еще один уровень. Двойное дно подвала, о существовании которого я даже не подозревал. Минует еще один короткий отрезок бетонного лабиринта, идущий слегка под уклон, достигает тупика с дверью. Сует руку за отворот рубахи, вынимая увесистый серебристый ключ на цепочке. Мы примерно под южной частью гаражного зала. А может, под казармой, где сейчас спят и ничего не подозревают остальные крепостные…

В полумраке щелкает замок, скрипят петли. Прикрыв за собой дверь, мажордом исчезает в комнате. Сквозь щель у порога бьет яркий луч света.

Подхожу, прислушиваюсь.

Шуршание одежды и шаги кажутся вероломно-оглушительными. Встревоженно озираюсь, в красках представляя Себастиана, притаившегося за углом. Но коридор пуст, как и моя душа. Ворот майки становится нестерпимо узок и натирает кожу. Слипшиеся от пота волосы лезут в глаза. Здесь прохладно, и пробивающий взмокшую спину сквозняк намекает на застуженные мышцы.

Что я вообще делаю здесь, глубоко под тем местом, где мы спим, гадим и едим? Еще глубже того места, где едят, гадят и спят наши хозяева?

Много читал о неких силах, заставляющих людей совершать поступки, за которые они не готовы нести ответственность. Но все еще не могу поверить, что эта же сила взялась за меня…

Осознаю неразумность слежки. Риски и последствия. Но продолжаю таиться в тени. Стараюсь не попадать в зону действия световых датчиков. В конце концов, старший слуга – не Гитлер. Что он сможет сделать? Наорать? Нажаловаться Константину? Последнее пугает чуть больше, но я не двигаюсь с места. Более того – даже подаюсь вперед, заглядываю в комнату через приоткрытую дверь.

Помещение – точная копия пыточной. Эта ассоциация сразу лишает меня половины уверенности, с которой я отправился за Эдиком. Уже через мгновение понимаю – оно лишь похоже на палаческие застенки: здесь нет ни дыбы, ни хирургического столика.

Также понимаю: самый нижний уровень под усадьбой и полым бетонным фундаментом очень стар. Понимаю: беда, в которую мы все угодили, куда страшнее, чем могло показаться сначала. Понимаю: мне сюда нельзя. Понимаю: сюда нельзя никому, кроме хозяйского прихвостня-педераста, невесть чем заслужившего доверие семьи…

Несмотря на примитивизм каменной кладки и плесневелую пещерную сырость, вдоль стен проложены кабель-каналы современных электрических проводов. В углу подвешена лампа дневного света. Она превращает предметы в двухмерные отпечатки самих себя – набросок объемного стола, схемы офисной техники на нем, эскиз клавиатуры и джойстика. Три широкоформатных монитора накрыты тонкими полиэтиленовыми кожухами. В такую же шуршащую паутину укутан системный блок.

Два монитора темны, но один работает. На его экране – комната Особняка, в которой я никогда не был. Картинка темная и зеленоватая, будто снятая через прибор ночного видения. Мебели нет, в центре неподвижно стоит человек. С легким запозданием узнаю в нем Себастиана, повернувшегося к камере наблюдения спиной.

Если бы тот стоял к объективу лицом… если бы его бездонные холодные глаза показались хоть мельком… пусть даже почти неразличимые сквозь тонкую пленку чехла… я бы развернулся и убежал.

Происходящее перестает нравиться мне настолько, что я с трудом удерживаю всхлип…

Эдик, внимательно изучив работающий экран, мягкой походкой минует стол с электроникой. Отодвигает продавленное офисное кресло на колесиках. Внезапно опускается на колени. Только теперь я замечаю на полу необычную конструкцию, занимающую бо́льшую часть помещения.

В центре комнаты покоится полутораметровый каменный круг.

Точнее – несколько каменных шайб разного диаметра, без зазоров вставленных одна в другую и составляющих серый шероховатый диск. Диск утоплен в гладкой поверхности пола, выступая из него на несколько сантиметров. Его кольца – их, кажется, шесть – темны и щедро блестят вкраплениями серебристых украшений.

По периметру каждого из кругов успеваю заметить рисунки и узор – волнистые линии, травяной орнамент, примитивные фигурки животных. Там, где на часовом циферблате располагаются 12, 9, 3 и 6, одно из колец носит условные изображения лунных фаз. На сердцевинной части – монолитной, даже с виду нереально тяжелой – крупная объемная лепнина, украшенная витым проволочным кантом.

Смотрю на нее, невольно чувствуя шевеление волосков на шее.