Талочка не стала тогда со мной спорить, сказала только одну простую вещь – меня, однако, поразившую до глубины души. «Я, – говорит, – работаю уже почти два года. Принимаю по тридцать-сорок больных ежедневно. Значит, по самому меньшему счету, через мои руки прошло несколько тысяч пациентов. А после многие малыши и в больницах лежали, и разные научные светила – в том числе московские и ленинградские – их осматривали. И не было еще ни единого случая, чтобы мой предварительный диагноз не подтвердился. Ни одного, понимаешь ли!»

«Как же тебе это удается?» – спросила я тогда, пораженная. А Талочка засмеялась в ответ: «Сама не знаю. Просто, – говорит, – вижу, каким заболеванием малыш страдает». – «Как, – говорю, – видишь? Как на рентгене, что ли?» А она: «Нет, иначе. Что-то прямо-таки вспыхивает в мозгу: картинка, или образ, или мысль». – «Как это?» – спрашиваю. «Ну, иногда, – говорит, – внутренние органы ребенка вижу – действительно будто на рентгене, только в цвете и в движении: как сердце у него бьется, кровь пульсирует, легкие дышат. А если что-то у него болит, я этот орган немного в другом цвете вижу: иногда с красноватым оттенком, а иногда черным… А порой, – говорит она, – никаких картинок не возникает, а в моей голове словно вспыхивает фраза: диагноз, с первой до последней буковки». – «А меня, – спросила я тогда у Талочки, – ты можешь так посмотреть?» А она опять смеется: «Да ведь время от времени я тебя смотрю. И маму тоже – только ничего вам не говорю. Все у вас в порядке – я и молчу. А если, не дай бог, заболеете – тут же примем меры».

– Вот это здорово! – воскликнула я в этом месте рассказа. – Талочка была настоящей ведьмой!

А бабушка никак это мое заявление не прокомментировала, губки поджала, строго на меня посмотрела и велела более ее не прерывать.

– Конечно, – повела она свое повествование дальше, – мы договорились с Талочкой, что я никому не буду даже заикаться о ее способностях (она сама тоже ни единой душе о них не говорила). Время было лихое, сталинское, предвоенное. Я думаю – чудо, что тогда из ее необыкновенных способностей никакого политического дела не раздули. Наверное, это объяснялось тем, что главный врач поликлиники симпатизировал Талочке и пропускал мимо ушей всяческие слухи по ее поводу. А сестричкой у нее на приеме работала молодая и малограмотная девчонка, которая, видимо, считала, что лечить так, как наша Талочка, положено, и все врачи – такие же кудесники, как моя сестренка.

Тогда, перед войной, – продолжала бабулечка, – был еще один случай, когда Талочка применила свои удивительные способности – причем на другом поприще. Я в ту пору заканчивала мединститут, и за мной ухаживал один студент – малограмотный, из простой семьи, из станицы, рабфаковец. Звали его Василием. Высокий, красивый, видный. А голос у него был баритон, бархатный. Начнет петь романсы или украинские народные песни – заслушаешься. Этот Василий прямо-таки проходу мне не давал. А я была к нему довольно равнодушна. Хотя, конечно, его ухаживания мне льстили, и я их принимала благосклонно. И вот стал этот Василий меня в буквальном смысле слова шантажировать. «Выходи, – говорит, – за меня замуж, а не то я с собой покончу. Жизнь, – говорит, – без тебя мне не мила». А у него, неизвестно откуда – ведь он был не военный и не чекист, – имелся настоящий револьвер с боевыми патронами. И однажды он при мне зарядил этот револьвер, приставил его к своему сердцу и сказал: «Или обещай, что выйдешь за меня, – или я прямо сейчас, при тебе, в себя выстрелю». Ну, я ему пообещала – а то ведь, неровен час, и застрелился бы. Что мне было делать! Раз так, думаю, – значит, судьба. Пришла я домой и родным – маме и Талочке – объявляю: я, мол, выхожу замуж. Мама поахала, но смотрю: она только рада, что меня замуж зовут. Что я, как Талочка, в вековухах не засижусь. (Талочке ведь к тому времени уже двадцать семь стукнуло, а она все не замужем была, хотя ухаживали за ней многие и сватались – но она всем отказывала. И мама наша страш-но переживала, что так и старой девой стать недолго.) И вот я объявила о своем замужестве – мама радуется, а Талочка мрачнее тучи сидит. Потом вызвала меня во двор – а у нас там с детства было секретное место, лавочка под грушей, где мы с ней самые задушевные разговоры вели – и спрашивает: «Ты ведь за Василия N собралась?» – «Да», – отвечаю. – «Не надо, – говорит, – не ходи за него. Прошу тебя». – «Почему?!» – «Нехороший он человек. Не будет у тебя с ним счастья. Да и не любишь ты его». – «С чего ты взяла?!» – «Я вижу». Она сказала это так спокойно и уверенно, что у меня аж мурашки пробежали по коже. Не знаю почему – может, потому, что я Талочку, старшую сестру, очень уважала и всегда во всем ее слушалась, – я вдруг поверила ей. Только говорю: «Но как же быть – Васька ведь застрелиться обещал, если я за него не выйду?!» А она с усмешкой мне отвечает: «Ничего, не застрелится».

И при следующей встрече с Василием я ему отказала. Решительно и бесповоротно. Сказала: замуж за тебя я не пойду. Он опять пистолетик свой схватил, к груди приставил и грозится: «Застрелюсь!» А я только попросила его: «Пожалуйста, не надо!» – и ушла. Очень, конечно, трусила: вдруг он свою угрозу в исполнение приведет, как Маяковский, – но нет, ничего. На следующий день я увидела его в институте – мрачный, как туча, на меня не смотрит, но живой. А у меня прямо от сердца отлегло – и оттого, что он с собой не покончил, а главное, потому, что не придется мне с ним свою судьбу связывать.

А вскоре, через полгода, этот Васька женился на другой нашей однокурснице, Любаше. Но их совместная жизнь совсем не задалась. Началась война, и Василия мобилизовали, но он, уж не знаю какими правдами-неправдами, устроился на хлебное местечко – снабженцем при госпитале. Жил на широкую ногу. У него в семье, если считать по военному времени, всего было вдоволь. Говорили, что он, конечно, поворовывал. Пить стал. Семья – Любаша с годовалой дочкой – жили при нем в госпитале. И вот однажды вечером, напившись до положения риз, затеял он в квартире, где они проживали, пальбу – кстати, из того самого револьвера. И – умышленно, нет ли – Любашу эту убил.

Его судили, дали всего семь лет лагерей (в те годы режим к уголовникам был гораздо снисходительнее, чем к политическим) – да только и этих годков ему хватило. Из лагерей он больше не вернулся. Рассказывали, что убили его уголовники из-за карточного долга. А годовалую дочурку взяла к себе куда-то в станицу на воспитание мать Любаши – да тоже не уберегла: в четырехлетнем возрасте та упала в колодец и утонула…

Эту бабушкину историю про сватовство Василия, его револьвер и неудалую судьбу я от нее уже слышала, причем не раз, – но до сих пор ничего не знала о той роли, которую сыграла в судьбе бабулечки сестра Талочка и ее предсказание.

– Потом я не раз, – продолжила бабушка, – вспоминала тот наш разговор с Талочкой под грушей – и то, что она фактически запретила мне выходить замуж за Василия. Ведь она, можно сказать, судьбу мою переменила, жизнь мне уберегла…

– А за нашего деда замуж выходить – тоже Талочка тебе посоветовала?! – воскликнула тут я.

Бабушка вздохнула:

– За деда я вышла после войны, в сорок шестом – тогда Талочки уже не было с нами. Но я часто мысленно спрашивала себя: «А что бы она по поводу моего Кости сказала?» – как будто бы с ней разговаривала. И получалось у меня, что Талочка мой выбор одобряет.