Калинин оглядывал окрестности дороги, но опять не нашел столба с табличкой, о котором рассказывал Штолль. Наверняка немцу померещилось.

— Хорошая погода, — сказал Зайнулов, глядя на небо. — Градусов восемь мороза.

— Михаил Ахметович, — обратился к политруку Алексей. — Чем закончилась ваша история, которую вы рассказывали вчера?

Зайнулов грустно усмехнулся.

— Все знают, чем она закончилась, — ответил он.

— Извините, но я не могу понять, при чем тут ваша дочь, которая погибла еще до революции?

Зайнулов некоторое время молчал, затем уточнил:

— Я остановился на том, как мы оторвались от немецких мотоколясок?

— Да. Ваш путь лежал на Москву. — Политрук кивнул:

— Водитель мчал машину с огромной скоростью. Скоро мы оказались на юго-западе Москвы, где-то на Хамовнической возле военного госпиталя… Сейчас уже не помню его названия. Санитары быстро унесли генерала в операционную, а я остался сидеть возле окна в коридоре, который был заставлен койками с ранеными.

Как сейчас, помню сильный запах йода. Раненых было очень много. Это красноречивее любых слов говорило о нашем тяжелом положении на фронтах под Москвой. А еще я чувствовал гнетущую вину перед своими солдатами, которые остались на полустанке Оболенское и которых я был вынужден спешно покинуть, спасая свою жизнь и жизнь генерала. Получилось так, что я их бросил. Именно это в дальнейшем ставили мне в вину, но я пытался доказать, что в тех обстоятельствах не мог поступить иначе.

Я попытался уговорить водителя отвезти меня обратно, но тот не хотел ни в какую, упирая на то, что машина принадлежит Генеральному штабу. Кроме того, ему не терпелось узнать результат операции. Впрочем, мне тоже. Именно поэтому я сидел возле окна в коридоре и ждал, когда капитан Соболев, которого пустили в операционную, сообщит новости.

Окно выходило на небольшой дворик, со всех сторон окруженный домами. Дома были старые с редкими окнами, стекла заклеены полосками бумаги крест-накрест. На стенах во многих местах обвалилась штукатурка, обнажив темно-красную кирпичную кладку. Посреди дворика среди пожухлой травы стояли качели. Неподалеку лежал детский мячик.

Я смотрел на эту площадку и увидел, как внезапно, без видимой причины, качели начали раскачиваться. Сначала не сильно, потом всё больше и больше. В напряженной тишине двора, готового в любой момент встретить бомбежку, слышался тихий скрип. Мячик шевельнулся. Он откатился в сторону, и я сперва подумал, что виной всему ветер. Но мячик вдруг подпрыгнул. Подскочил раз, другой…

Чрезвычайно удивленный, я не мог оторваться от стекла. Пустые качели взмывались всё выше, и мячик тоже. В какой-то момент они стали двигаться синхронно. Мячик подпрыгивал в такт полету качелей. Это было поразительно!

Движение обрело определенный ритм. Качели вонзались в воздух с непонятной яростью, мячик остервенело бил по окаменевшей земле двора. Я почувствовал, как сердце в моей груди бьется с ними в унисон, и испугался. Оно колотилось так сильно, что, казалось, сейчас взорвется.

Снаружи, возле окна операционной, где лежал генерал, я заметил девочку. Мне не удалось разглядеть ее. Поэтому не знаю, что нашло на меня в тот момент… но мне вдруг показалось, что это моя давно умершая дочь.

Я не могу этого доказать. За свою жизнь я повидал много маленьких девочек, но ни одна из них не была настолько похожа на Наташу. Почему мне почудилось, что это она? Наверное, потому что в ней было что-то знакомое и одновременно печальное.

Сердце бешено стучало в груди, ноги рывком подняли меня со стула. Я закричал сквозь стекло, обращаясь к ней. Кажется, перепугал раненых.

Девочка отошла от окна операционной и, так и не обернувшись, скрылась за углом. В тот же миг качели резко остановились, а мячик упал на землю. Он не подпрыгнул, а откатился в сторону и безвольно замер.

Я бросился к выходу, но позади распахнулась дверь операционной, и я задержался. Вышел капитан. Я всё прочел по его лицу. Он смотрел на меня очень внимательно и ничего не говорил, только кадык ходил вверх-вниз. В его взгляде я прочел растерянность.

Больше не мешкая, я выбежал во дворик.

Это не Наташа. Моя девочка пропала больше тридцати лет назад. Даже если она не утонула в злополучной реке, лет ей должно быть намного больше, чем девочке. И всё-таки нужно было убедиться.

Я бежал за ней по переулкам. Иногда мне казалось, что я вижу за углом край платья, но никак не могу до него дотянуться. Никак не удается ее догнать, чтобы взглянуть в лицо и убедиться, что это не моя дочь.

Я потерял счет времени. Позабыл о генерале, о своих солдатах. Позабыл обо всём. В голове засела единственная мысль. Я должен догнать девочку и взглянуть ей в лицо.

Наконец, выскочив на маленькую пустынную улочку, я увидел ее посередине мостовой. Она сидела на краю тротуара спиной ко мне. На коленях лежал большой альбом, в котором она рисовала цветными карандашами.

Тридцать лет назад в тот проклятый день, когда Наташа без оглядки бросилась к реке, она тоже рисовала.

Я кинулся к ней, каждый шаг казался медленным и бесконечным. Я оказался так близко, что мог коснуться ее каштановых волос. Девочка повернула ко мне голову, и, когда я обрадовался, что наконец смогу увидеть лицо, мостовая ушла из-под ног. Я провалился в канализационный колодец.

— Видишь? — спросил Зайнулов, согнутым пальцем указывая на давно подмеченный Калининым шрам на лбу. — Думал, это боевое ранение? Падая в колодец, я ударился о поручни. Вот откуда этот шрам.

Я упал на дно и потерял сознание. В мои годы можно было стать калекой на всю оставшуюся жизнь. Странно, но я почти ничего не повредил. Только вот лоб изуродовал.

Представления не имею, сколько времени я провалялся в колодце. Благо там было сухо, иначе я бы захлебнулся или замерз в студеной вонючей жиже. Когда очнулся, кровь из раны растеклась по всему лицу и успела засохнуть. Руки-ноги закоченели, жутко хотелось есть.

Я выбрался на поверхность. Никакой девочки, естественно, уже не было. Было пасмурно. Окна низких двухэтажных домов были заклеены крест-накрест белыми бумажными лентами. Улица по-прежнему пустовала. Я увидел одно отличие. Конечно, теперь все знают, что случилось, люди уже привыкли к этой трагедии. Но в тот момент представшая перед глазами картина шокировала меня.

На углу дома висел красный флаг. Ветра не было, и флаг обмяк. Почему-то взгляд мой был устремлен именно на него, почему-то именно в нем я чувствовал опасность.

И я дождался. Внезапный порыв ветра расправил полотнище. И я увидел в центре красного флага белый круг, внутри которого чернела фашистская свастика.

— Вы оказались в Москве, когда это случилось! — ужаснулся Калинин.

— Видит бог, я не хотел там оказаться… Но так сложились обстоятельства. Словно сумасшедший, я слонялся по безлюдным улицам, натыкаясь на нацистские флаги и прячась от серых марширующих отрядов. Немцы не вводили в город танки, и вскоре я понял — почему. Я увидел многое за это время.