— Слышь, ты, урод! Я же тебе показывал телеграмму! Я же тебя по-человечески просил! Слышь! Что ж ты за говно-то такое?!

Слава долго не мог очухаться и понять, в чём дело. Наконец, более-менее придя в себя, он не нашёл ничего умнее, как сказать заплетающимся языком:

— А ты не борзей… На неприятности нарываешься? С тебя, «мазника», хватит и московского блядства…

Вот это он сказал совсем зря, потому что тут же получил от Бориса слева и справа пару прямых в переносицу…

На следующий день все трое — проспавшийся Фархадов, Глинский и Самарин со сломанным носом и заплывшими мигающими глазёнками — стояли навытяжку в кабинете Халбаева. Командир полка спецназа не любил проводить долгие служебные проверки. Фархадову он вкатил строгий выговор, но не за пьянку и обман командира, а за то, что тот «сдался» патрулю. Официальная формулировка была просто убийственной для спецназовца — «за нерешительные действия в штатной ситуации». Ещё большим унижением для Фархадова стало то, что ему, майору, объявили выговор в присутствии младших офицеров.

С капитаном и старшим лейтенантом подполковник тоже церемониться не стал:

— А вас, молодые, надо в «чистом поле проветрить». Чтоб прыткость вашу в полезное для службы русло направить. Так что готовьтесь. Недельки через три, максимум через месяц. Как замены придут. А придут они быстро. Меня тоже в Москве уважают…

«Проветривание в чистом поле» означало командировку в Афганистан — в Чирчике такие вопросы решались быстро. Халбаев слов на ветер не бросал и в «переписки» с московскими кадровиками без особой необходимости не вступал. А капитана и старшего лейтенанта формально даже не наказали — им же предстояло написать рапорты в Афганистан, а туда посылать с не снятыми взысканиями было не положено…

Вот так Глинскому вдруг выпала загранкомандировка, правда, совсем не по языковому профилю. Точнее, не совсем по его языковому профилю, хотя дари он освоил лучше, чем на «уличном» уровне.

И ведь не отказаться было от этой командировки. Ещё совсем недавно Бориса посещали мысли об увольнении из армии, но теперь об этом не могло быть и речи: как это — пытаться уволиться, если тебя в Афганистан посылают? Это означало бы на всю жизнь получить несмываемое клеймо труса. К тому же в глубине души Глинскому было интересно посмотреть собственными глазами, как она выглядит на самом деле — эта война? И чего он сам стоит? Хоть и шёл уже Борису двадцать седьмой год, хоть и повзрослел он и изменился, но остатки «гитарной романтики», видать, ещё не окончательно из его головы и сердца выветрились. Рапорт он написал не колеблясь, а через несколько дней буквально как снег на голову свалилась Людмила.

Её он, конечно, ждал не так, как Виолу, но всё равно обрадовался. С её размещением, правда, возникли проблемы, в общагу пустили только через рапорт на имя командира полка — дескать, если не жена, то иди в частный сектор, к «бабаям». Но Халбаев рапорт подписал — он вообще после той истории как-то потеплел к Борису, хотя внешне этого почти не выказывал.

Психологически и по-женски Людмила всё рассчитана правильно — кто навещает разведённого офицера, та с ним и остается. Всё просто — неженатый старлей, да ещё перед неминуемым Афганом, да ещё в условиях чирчикского «безбабья»… Но за несколько дней ей всё же удалось хоть немного, но успокоить мятущуюся душу Бориса. Память о Виоле никуда не делась, но на ночи, проведённые с Людмилой, это никак не повлияло. Людмила всё понимала и особо ни на что не претендовала, в общем — не «грузила» проблемами. Один раз только пожаловалась, что с братом у неё беда. Он в учебке солдатиком мается, даже сбежать оттуда хочет. Их тоже в Афганистан собираются отправить, и он боится, что его невеста не дождётся — туда ведь на свидание не съездишь, и отпуска оттуда не дают… Чем тут мог помочь Борис? Только общими словами утешения…

С Людмилой он всё же простился почти как с женой перед боевым походом. По казачьей традиции даже пару раз ремнём её стеганул. А потом они вместе подписали привезённую ею, но так и не открытую бутылку московского «Кристалла» — Людмила забрала её с собой, чтобы открыть в том же составе после благополучного возвращения Бориса. Дурные мысли они оба гнали от себя. Простились буднично, без объятий на автобусной остановке. Утром, когда Глинский был уже на службе, Людмила поднялась и никем не провожаемая, ушла.

У неё тряслись и кривились губы, но она не плакала. Или ей казалось, что не плакала…

На пороге уже стоял год тысяча девятьсот восемьдесят четвертый. Он станет самым тяжёлым годом для шурави[33]в Афганистане. Правда, в то время Глинский об этом знать, разумеется, не мог. Он, как и многие, считал, что война вот-вот закончится — и так ведь почти три года воюем! Да и кто там может оказывать организованное сопротивление «непобедимой и легендарной» Советской армии? Полудикие крестьяне и кочевники, пусть и с американскими инструкторами и советниками? Это же просто смешно… Тогда так казалось многим — в основном тем, кто «за речкой» не побывал. Побывавшим было уже не до смеха…

Из Чирчика в Ташкент Бориса никто не провожал — так уж вышло, что уезжал он в полдень, когда и в полку, и в учебном центре вовсю шли занятия. Да, честно говоря, Глинский и сам не любил проводы — ни когда кого-то провожают, ни тем более когда — его.

Впрочем, без прощальной офицерской пирушки в Ташкенте всё же не обошлось. В тамошней офицерской общаге Борис встретил двух мельком знакомых виияковцев — где их только ни встретишь, а уж в тогдашнем Ташкенте-то… Узнав, что Глинский назавтра улетает в Афган, коллеги с ещё несколькими молодыми душевными офицерами потащили Бориса в приятный и недорогой ресторанчик-самсахану на Комсомольском озере. Не обошлось, конечно, без песен под гитару, но особого «разгуляева» не получилось. Посидели хорошо, но с грустинкой… Их компанию обслуживал шустрый узкоглазый паренёк по имени Гафар. На офицеров он смотрел как на полубогов — живут же вот люди, не то что у нас в самсахане… Борис ещё заказал этому Гафару с собой десяток пирожков-самсы (по 17 копеек штука), и паренёк с утра доставил их горячими в офицерскую общагу на пересылке.

Собираться Глинскому было недолго — как в пословице про нищего, которому одеться — только подпоясаться. Большой «новосёловский» вещмешок был давно уложен. Борис посидел на дорожку, потом встал, почему-то захотел перекреститься, но вдруг устыдился этого порыва и быстро вышел из общаги. Вышел и чуть было не наступил на маленький картонный образок Николы Чудотворца. Воровато оглянувшись, не видит ли кто, Глинский поднял образок с земли, отряхнул и положил в левый внутренний карман кителя. Вместе с паспортом…

Уже возле штаба пересылки Борис встретился глазами с крепким рослым солдатом, объяснявшим дежурному офицеру, что у него украли документы.

Офицер слушал эту «песню» с выражением крайнего недоверия на лице — мол, знаем-знаем, сам небось выбросил, чтобы на борт, летящий в Афган, не взяли…