— Что это значит? — спросила она, поднимая взгляд на Дитера.

— Это значит, — ответил Дитер, — все что угодно, что ты хочешь, чтобы оно значило.

Взволнованная Фели покраснела и убрала шкатулку в карман.

— Не стоило, — выдавила она перед тем, как отвернуться и подойти к нашему старому фортепиано «Бродвуд», стоявшему у окна.

Она разгладила юбку и села за клавиатуру.

Я узнала мелодию, не успели прозвучать первые три ноты. «К Элизе» Бетховена — Ларри Б., как я любила его называть, просто чтобы рассердить Фели.

Элизой, насколько я знала, зовут мать Дитера, живущую далеко в Берлине. Он иногда говорил о ней особенным голосом, с затаенной радостью, как будто она в соседней комнате, ждет, чтобы выйти и сделать ему сюрприз.

Я сразу же поняла, что эта фортепианная пьеса — личное послание Дитеру, которое не поймут чужие уши, кроме моих и, вероятно, Даффи.

Неподходящее время, чтобы издать боевой клич или пройтись по комнате колесом, так что я удовольствовалась тем, что пожала Дитеру руку.

— С Рождеством, — сказала я.

— С Рождеством, — ответил он с улыбкой шириной с Ла-Манш.

Пока Фели играла, я обратила внимание, что челюсть Карла периодически двигается в такт музыке, а Нед энергично постукивает каблуком по ковру.

Это была одна из редких счастливых домашних сцен в Букшоу, и я жадно упивалась ею глазами, ушами и даже носом.

Дрова потрескивали и дымились в камине, пока «К Элизе» сплетала свои неотразимые чары.

С Рождеством, Флавия, подумала я, запоминая этот момент, чтобы смаковать в будущем. Ты это заслужила.

Даффи сидела в одиночестве в библиотеке, сложившись пополам в кресле.

— Как дела в «Холодном доме»? — поинтересовалась я.

Она подняла глаза от романа с таким видом, будто я неловкий кот-взломщик, только что запрыгнувший в окно.

— Дитер подарил Фели кольцо, — сказала я.

— И что она ответила?

— Перестань, Даффи. Ты знаешь, что я имею в виду. Кольцо, которое носят на пальце.

— Тем больше маринованных свиных ножек для тебя и меня. А теперь, если ты не возражаешь…

— Жалко Филлис Уиверн, да?

— Флавия…

— Я думаю, что со временем могу полюбить Шекспира, — сказала я, насаживая приманку на крючок. — Ты знаешь, какую часть «Ромео и Джульетты» я люблю больше всего? Там, где Ромео говорит о том, что глаза Джульетты поменялись местами с двумя самыми яркими звездами на небе.

— Самыми прекрасными, — поправила Даффи.

— Самыми прекрасными, — согласилась я. — В любом случае Шекспир так это описал, что я мысленно так и вижу, как две звезды сияют на лице Джульетты, а глаза Джульетты висят в небе…

Я взялась указательным пальцем и мизинцем за свои нижние веки и потянула их вниз, выворачивая их слизистой наружу, и одновременно другой рукой нажала на кончик носа, задирая его вверх.

— Бу-у-у! Должно быть, это до смерти напугало рыбаков у реки.

— Не было никаких рыбаков у реки.

— Тогда почему Ромео сказал: «О, если бы я был ее перчаткой, чтобы коснуться мне ее щуки»?

— Он сказал «щеки».

— Он сказал «щуки». Я сидела там, Даффи. Я слышала.

Даффи выпрыгнула из кресла и промаршировала к книжному шкафу. Сняла с полки толстый томик и пролистала его, страницы порхали под ее пальцами, будто от ветра.

— Вот, — сказала она через несколько секунд. — Смотри, что тут написано?

Я склонила голову набок и рассматривала страницу так долго, как осмелилась.

— «Чтобы коснуться мне ее щеки», — недовольно прочитала я. — Тем не менее, думаю, Дункан Десмонд сказал «щуки».

Фыркнув, Даффи захлопнула книгу, снова забралась с ногами в кресло и через несколько секунд снова закуталась в прошлое с такой легкостью, словно в старое одеяло.

Тихо, как библиотечная мышь, я взяла томик старого доброго Уильяма Шекспира со стола, сунула его под мышку и бочком вышла из комнаты.

Миссия выполнена.

Из ниоткуда донесся вопль, отразившись эхом от деревянных панелей вестибюля и породив лавину звука.

— Бог мой! — воскликнул Банни Спирлинг. — Что, черт возьми, случилось?

Люди начали осматриваться по сторонам, и обе мисс Паддок испуганно вцепились друг в друга.

Я сбежала по одной лестнице и взлетела по другой, словно ракета. Что бы ни произошло, я не хочу ничего пропустить.

Меня занесло на повороте за угол, и я понеслась по северному коридору. На бегу я увидела открытую дверь, и тут воздух разрезал еще один вопль. Я протолкнулась мимо костюмерши и оказалась в комнате.

Ниалла наполовину сползла с кушетки эпохи Регентства, ее лицо было белым как мел.

— Ребенок… — простонала она.

Марион Тродд, похожая на удивленную сову в своих роговых очках, вышла из видимого транса на противоположном краю кушетки и сделала шаг ко мне.

— Позови доктора, — резко сказала она.

— Сами его позовите, — отрезала я, взяв Ниаллу за руку. — И на обратном пути попросите миссис Мюллет вскипятить побольше воды.

Марион сначала оскалила зубы, как будто собиралась укусить меня, потом резко повернулась и вышла из комнаты.

— Правда, Флавия, — выдавила Ниалла сквозь стиснутые зубы, — ты неисправима.

Я пожала плечами и сказала:

— Спасибо.

То, что во время родов надо принести воды, я узнала из фильмов и бесчисленных пьес на радио; этот ритуал вполне мог бы быть одиннадцатой заповедью, хотя почему всегда упоминалась именно кипящая вода — это за пределами моего понимания. Вряд ли можно сбрызгивать ею будущую мать без риска серьезных ожогов, а погружать новорожденного в жидкость с температурой 212 градусов по Фаренгейту — это просто невероятно, хотя, может быть, это объясняет, почему новорожденные имеют этот цвет вареных раков, который я видела в кино.

Хотя это немыслимо. Просто варварство.

Одно ясно: мне еще надо многое узнать о событиях, касающихся деторождения. Надо же отделить научные факты от шарлатанства. Я возьму на заметку заняться этим более тесно, когда минует Рождество.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я Ниаллу, но мои слова прозвучали как-то фальшиво, как будто мы две старые леди, встретившиеся за чаем.