глав ставшего каноническим текста, в которых говорится о рождении Христа и его обрезании по иудейскому обычаю. Можно, конечно, сослаться на личность Луки, который написал Деяния апостолов, и в которых фигурирует этот Павел. Но каноническое Евангелие от Луки, особенно его первые главы, какими мы их видим сейчас, и Деяния апостолов — это предмет искренней веры христианина, но не тот достоверный источник, на который может опереться незаинтересованный исследователь данной проблемы.

Этот Матфей был не только гениальным писателем, но и чутким психологом. В своей книге он возложил всю вину за «распятие Христа» на иудеев. Он также намеренно вывел в тексте фигуру «предателя Иуды», носящего знаковое имя иудея. Вину иудеев за неверие в своего Бога после восстания и во многом отказ от него, — он перенес на их вину в распятии посланника этого Бога. И если бы только он мог представить себе, что его текст станет знаменем «Нового Израиля», — появившихся христиан, объединивших многие народы?! И если бы он знал, что его слова: «Кровь Его на нас и на наших детях» (Мф. 27:25) станут тысячелетним проклятием и поводом для гонений и погромов евреев, — он, наверное, такого Евангелия никогда бы не написал.

Очень мощной подготовительной базой для создания евангельского текста Матфея стало Писание иудеев, переведенное с библейского иврита на греческий язык — Септуагинта. Главным городом поселения зажиточных евреев в то время был не Иерусалим, а Александрия египетская, разговорным языком которого был греческий. Уже мало кто из иудеев — только редкие богословы — знали библейский иврит и могли читать Тору на иврите. Тем более что еврейский древний текст, состоящий из одних согласных, и еще не имеющий поставленных впоследствии масоретами значков никудот, — «точечек» и «черточек», заменяющих гласные буквы, — был к этому времени труден для чтения и неоднозначен в своем понимании. Греческая Септуагинта — это уже всецело современный текст, имеющий четкое понимание. Евреи создали этот перевод для самих себя, для богослужебных целей, но с расчетом на то, что его будут читать те просвещенные ромеи, от которых зависели судьбы мира. А следовательно, создали таким образом, чтобы гармонично влиться со своим Писанием в семью верующих народов греко-римского средиземноморья.

В чем заключался их главный «обман»? В Септуагинте все еврейские имена даны транскрипцией, то есть в еврейском произношении, записанном греческим буквами. И это норма, и так общепринято. Впрочем, так они поступили везде, но за единственным исключением: в Септуагинте данное правило не касается имен еврейских Богов. Первый Бог Книги Бытие, который создал мир за шесть дней, назван не еврейским именем Элохим (эль, элох — это общесемитский Бог восточного средиземноморья), как это звучит в еврейской Торе, а безличным греческим Тʰеос — «бог». А имя второго Бога еврейского Писания — Яхве — переведено на греческий в виде Кюриос — «господин», которое впоследствии стало восприниматься также как «Господь».

И читая евангельский текст, не всегда понятно, где идет речь о «Господе» (то есть Боге), а где Иисуса именуют общепринятым словом «господин», как уважаемого Учителя. Изначально Иисус для всех апостолов был именно «господином» (то есть Учителем), а не «Господом», каким он стал восприниматься после столетий существования евангельского текста. Интересно отметить, что в греческом языке также существует слово кюриа — «госпожа», «владычица». Но это слово, в отличие от кюриос, к «единобожию» никакого отношения уже не имеет. В результате всех этих языковых преобразований появилось общеевропейское Кюриос Тʰеос — «Господь Бог» книги Генесис (Бытие) Септуагинты, которое уже не имеет, как будто, никакого отношения к еврейской религиозности.

Евангельский греческий тест полностью скопировал это правило Септуагинты. И если бы в Септуагинте фигурировали имена истинных еврейских Богов, то проповедь назарея о Царстве не могла бы состояться в принципе, и вряд ли подобные тексты стали бы родоначальниками общеевропейской христианской религии.

Еще одно маленькое примечание. Скорее всего того мандейского мудреца Иисуса, который проповедовал о Царстве на общегреческом языке, за его добрый нрав и расположение к людям, называли известным греческим словом хрестос (с ударением на последний слог) — «хороший», «добрый», «честный». Матфею мало что надо было изменить в своем художественном тексте: его «герой» тоже Иисус хрестос, но с небольшой поправкой: не хрестос, а Христос, что в переводе с греческого означает уже «намазанный», «помазанный», «помазанник», и что является прямым переводом еврейского слова машиах, мессия. Как говорится, — судьба. Мы помним, что иудеи имели обряд «помазания на царство», что впоследствии перешло на Мессию-помазанника.

Но пора уже перейти к очередным мистериям, с которыми пришлось встретиться автору этой книги. Их три. При этом первые две должны быть хорошо известны тому читателю, который ознакомился с книгой «Эдгар Аллан По. Обратная сторона Луны». Это мистерии Ада, причем, главные. На них сейчас и остановимся. Почему они даются человеку, прошедшему через мистерии открывшегося Неба и Царства Небесного, очень хорошо и подробно описано в книге об Эдгаре, и поэтому повторяться здесь не буду. Отмечу только конкретику моего случая.

Мистерия подземелий Ада «без Света» привиделась мне ночью, во сне. В этом сновидении у меня была командировка на какое-то предприятие, и я долго спускался вниз под землю на эскалаторе метро, напоминающем московское. Снизу вверх равномерно наплывали, с левой стороны, матовые плафоны фонарей, уходящие куда-то вверх позади от меня. От стены, непонятно из какого источника, струился покойницкий красноватый свет. Состояние было неприятное, не было никакого желания опускаться в эту темноту. «Метро» было абсолютно безлюдно, и если мне не изменяет память, единственный человек, мужчина, поднимался на эскалаторе наверх. Поднимался, как неподвижный истукан с остановившимся взглядом. Запомнил это только потому, что ему завидовал, — я всем своим внутренним естеством подсознательно противился попасть «туда». Потом я очутился в каком-то подземном городе, на остановке трамвая, рядом с небольшим крытым сооружением, наверное, для скамейки. Самого города, домов и улиц видно не было. В отдалении смутно маячила какая-то темная мрачная стена высокой пещеры. Меня встречали двое молодых людей, запомнил, что она — в простой шерстяной серой юбке, а он — в костюме. И именно она со мной говорила: «У нас тут, как наверху… поддерживаем порядок, и есть хорошая столовая». Разговор был необычно безжизненным, безрадостным и из ее глаз тускло светилась бесконечная печаль.

И я уже по своему внутреннему состоянию знал, что именно с ней происходит, и почему они такие молчаливые. Здесь нет нашего Света. Есть какой-то красноватый искусственный свет, так что это нельзя назвать потемками, и глаза видят. Этот свет струился со стороны отдаленных стен этой высокой пещеры. Но