Илья отыскал в стене выкопанную кем-то нишу, стряхнул оттуда солому и чьи-то кости, втиснулся, подогнув ноги, на холодную сырую лежанку – как в могилу лег. И поблагодарил того, кто эту нишу перед смертью, видать, руками в стене выскреб – крысы под ногами шастали, своими ходами-лазами пробираясь сюда с хозяйственного двора.

В холодном сыром полумраке, глядя перед собою раскрытыми глазами, припомнил Илья и Карачаров, и детишек, и Марьюшку, и отца с матерью… И все то житье, которым он жил совсем недавно. И показалось ему, что даже тогда, обездвиженный, он был счастливее, чем сейчас. Потому что только за последнюю неделю он понаворочал горы трупов! А вот теперь и Солового зарезал…

– Когда сиднем сидел – греха-то не ведал, – сказал Илья. – А теперь по грехам и мука.

Он почувствовал, как слезы потекли у него по щекам. Нелегко ведь безнадежно, заживо, в могиле лежать. Одно спасение – молитва. И, осенив себя крестным знамением, богатырь зашептал:

– Господи, Спаситель мой! Спаси, укрепи и помилуй, ибо несть у раба Твоего иного заступника, кроме Тебя… Ты мой щит и крепость, на Тя уповаю в печали моей…

И потянулись дни и ночи, мало отличимые друг от друга.

Никто не шел к погребу, и голоса людские сюда не доносились. Только крысы визжали, чуя человека, но, не в силах достать его, клубками катались по соломе.

* * *

А Киев кипел. Решение Владимира создать единую для его нового государства веру привело к последствиям страшным.

Религиозные распри в Киеве усилились. Варяги и славяне, благополучно забывавшие своих богов, чтившие их скорее по обычаю, нежели по вере, теперь пустились в споры, чей бог выше!

Киев не объединился вокруг вновь созданного пантеона, где стояли деревянные и каменные истуканы. Только они одни оставались в молчании и согласии! Люди же – спорили и дрались! Дрались и вокруг капища, вновь отстроенного, прямо у ног идолов. Дрались и на улицах, и в домах.

А ближе к осенним праздникам пыхнул в Киеве настоящий погром, в котором били и правого, и виноватого. Били христиан и мусульман, иудеев и тенгрианцев. Бушевала стихия языческая – страшная и непредсказуемая тем, что не было в ней твердых догматов; строго говоря, не было и священнослужителей, а были волхвы-самосвяты, решившие, что они и врачевать, и будущее предсказывать могут. Среди них случались и проходимцы, и юроды – недоумки или одержимые. Никакого подобия устроения церковного не было, а поэтому стихия стала неуправляема и жестока. Особенно же набирала она силу в толпе, бессмысленной и пьяной!

В тот день ничто не предвещало крови. Рано утром, обрядившись в лучшие одежды по случаю своза последнего снопа в амбар с поля, славяне устроили большое радение, с веселием. Сноп везли на огромной телеге, запряженной шестеркой белых волов с позлащенными рогами. Сам князь вел первую запряжку, а сноп украшен и разодет, как человек.

Сноп привезли к тому месту, где на холме устроено капище.

Вершина холма срезана плоско. В ней вырыто многосаженное углубление. Вымощена камнем круглая солнцеподобная площадка, в центре устроено возвышение из камня, а вокруг тянулась каменная скамья. На алтаре разводили жертвенный костер и на нем приносили жертвы.

С возжигания костра начинался новый год, приходившийся на 1 сентября.

Для костра добывали живой огонь. Приготовлены были сухие бревна и построено специальное сооружение. В сухое бревно, положенное наземь, входило другое бревно, стоящее вертикально, сверху прижатое еще одним бревном. Получалась не то квадратная рама, не то пряжка со шпеньком посредине. Это вертикальное бревно обмотано толстой веревкой. Концы веревки взяли в руки несколько десятков мужчин. И по команде под мерное пение стали тянуть то в одну, то в другую сторону. Бревно заскрипело и стало вращаться.

Быстрее, быстрее двигались мужчины, быстрее, быстрее вращалось бревно. Волхвы, в особых одеждах с начертанными знаками-оберегами, расчесав седые бороды, внимательно следили, где появится дым – под верхней перекладиной или под нижней. День был сырой, и дерево долго не начинало тлеть.

– Боги гневаются на нас! – говорили волхвы, оглядываясь с опаской на стоящих вокруг капища страшных резных истуканов.

Огромная толпа, окружавшая холм, раскачивалась вместе с добытчиками огня, подпевая и вскрикивая в такт движению.

– Боги гневаются на нас! Зима будет холодной, а следующее лето – дождливым! Жито озимое вымерзнет, а летнее – вымокнет!

– Помилуй нас, пресветлый Ярило! Перун, защити нас грозной секирой своею! – кричали то одни, то другие. Но пуще всех вопили третьи:

– Добрый Велес, помоги нам!

Наконец из-под вращающегося бревна стал виться дымок. Волхвы кинулись к нему, подкладывая сухой мох и трут, раздувая слабое пламя.

– Плохая примета! – говорили волхвы. – Хороший знак, когда пламя рождается вверху или сразу вверху и внизу. Если только внизу – боги могут простить нас. Они добры – но мы виновны!

Вот уже появился, побежал по труту добытый живой огонь, и заполыхал факел. Под крики толпы седобородый волхв в белой, как его борода, одежде понес огонь – возжигать жертвенный костер перед лицами всех богов славянских.

Толпа, чуть успокоенная тем, что огонь явился, запела заговор. Жрец поднес огонь к кострищу, и загорелись первые ветви, задымились…

И вдруг в этот момент сооружение из бревен для получения огня заскрипело и стало разваливаться. Сидевший на верхней перекладине молодой волхв не успел спрыгнуть и рухнул вниз. Бревна покатились вниз по холму давя людей.

– Горе! Горе! – закричали исступленно десятки голосов. – Боги гневаются на нас!

Бревно подскочило и торцом ударило варяга-дружинника, стоявшего в оцеплении.

– Варяги виновны! – крикнули в толпе славян.

Как искра воспламеняет факел, а факел – костер, пыхнула в толпе ярость. И вот уже рвутся криком рты:

– Жертву! Жертву!

И кто-то из волхвов, бывших на пиру у Владимира, крикнул:

– Боги требуют принести в жертву сына оскорбителя наших святынь, сына десятника Федора-варяга!

Прямо с холма сотни людей хлынули в город, сметая на пути жидкие цепи дружинников.

Волхвы бежали впереди горожан, вздымая над головой факелы чистого, живого огня. Толпа ворвалась в квартал, где жили варяги. Дома и землянки были пусты – почти все варяги, кроме христиан, на капище. Безумной волной, словно стадо взбесившееся, залила толпа узкие улицы, обступила избу Федора. На крыльцо выскочили Федор и сын его Иван. Полуодетые, без шлемов и панцирей, с обнаженными мечами в руках.

– Что вам нужно? – крикнул Федор, становясь так, чтобы стрела или камень не попали в совсем еще юного Ивана.

– Боги требуют жертвы! Подай сына своего! – вопил, брызгая пеной в истерическом припадке, волхв.

– Не боги они, а истуканы деревянные! Сатана, враг человеческий, помутил разум ваш, что требуете вы жертвы людской!