Интересно, это всех так? И Егора Михалкова? И Михаила Олеговича Ефремова? Татьяну Толстую? Задразнили, наверное, поначалу-то… Машу Голубкину с сестрой? Константина Аркадьевича Райкина? Вот уж кто точно наелся всякого… По лицу видно.

Актерские династии завоевали себе право на существование. О них говорят с уважением. Хороши также мореплаватели, медики, пекари и дрессировщики тигров.

А вот с писательскими династиями что-то как-то не очень. Не верят нашему брату писателю. Что-то подозрительно. С одной стороны, всем ясно, что «насобачиться» в писательском деле трудно, никаких «секретиков» не передашь, тут все дело в чудесах, озарениях. С другой стороны, ну не признавать же, в самом деле, что действительно, имеет место природный талант, и, как говаривал наш всеобщий друг, покойный Константин Гаврилыч Треплев, «человек пишет, не думая ни о каких формах, потому что свободно льется из его души». Нет, с этим согласиться просто трудно. Невозможно. Ой, трудно-то как…

Лучше оставаться при своем компетентном мнении — блатняк, все по знакомству. И непримиримо бороться с проявлениями семейственности и протекционизма! Тем более что в данном случае это так легко и приятно — этому автору с файликом, дискеткой или флэшечкой никакой папа чисто практически помочь не может, знай борись с семейственностью и получай кайф от своей принципиальности!

Андерсену, страдальцу, было проще. Мама прачка, папа сапожник, тетя шлюха. Отличная родословная. В родном городе сказочника, Оденсе, теперь даже оборудованы мемориальные мостки, на которых бедная мама Андерсена полоскала белье озябшими руками.

Но тогда на «Эхе» я застеснялась. И стала привычно извиняться, что вот как бы это… Не успели мы с папой пообщаться, рано он ушел, но оставил мне кое-какие способности, на память, и чтобы не скучно было…

Извините, что стала сочинительницей, а ведь могла стать прекрасным маньяком! Потрошителем интеллигентных бездетных старушек с «Голосом Америки» на коленях.

И девочек с аккуратными косичками и толстыми щечками, с бабулями, пирожками, наглаженными белыми фартуками, с их вечным «врешь!» в ответ на любое рассказанное обстоятельство моей жизни…

Они выросли и стали тетеньками, как раз теми самыми, с пискливыми голосами, в розовых кофточках, с женскими журналами в ручках с колечками и «бирюльками», добродетельными женушками и мамочками, зажирающими жизни мужей и сыновей…

Достали, блядь…

Тысячу, миллион раз блядь.

Такое красивое слово!

Да, это обычно вот так бывает. Какие-нибудь достолепные дамы или господа, но дамы — чаще:

— Это что, твой папа? Да? Это он тебя научил пьесы писать? Нет? Ой… Сколько-сколько тебе лет было? А ты сильно плакала?.. А ты, значит, тоже что-то пишешь? А… Угу… ну понятно…

И потом ждут от меня чего-либо смешного, доброго и светлого, как папины рассказы. Как «Что я люблю».

Нате! Держите!

…

ЧТО Я НЕНАВИЖУ

(рассказ)

Кроме стариков, женщин, детей и насекомых я ненавижу вообще все, что говорит пискливыми голосами, не понимает с первого раза, лезет, донимает и мешает жить. Депутатов, гаишников… Учительниц (за единичными исключениями) ненавижу люто!

Ненавижу слова «ты должна». Вот сразу так и хочется двинуть тяжелым предметом по губам говорящего. Слова «надо потерпеть» и «прости» я тоже ненавижу, потому что «прости» говорят обычно в конце, после, когда тебя уже продали за три копейки, подставили, «прокидали», и вот теперь надо, чтобы ты еще и простила. «Надо потерпеть» ненавижу, потому что ведь всем известно, что жизнь дается человеку один раз, и ее надо прожить, а не протерпеть.

Слова «отнюдь», «смуглый» и «отпрыск» ненавижу просто, потому что они противные. Но слова «модно», «стильно» и «культово» ненавижу еще пуще.

Ненавижу, когда говорят «я тебя так люблю» или даже «ну ты же знаешь, как я тебя люблю». Потому что на самом деле это значит, что прежде чем продать тебя за бесценок, этот самый «любитель» будет три — тире — пять секунд испытывать что-то вроде легкой неловкости.

Ненавижу ездить в метро, там воняет, все кругом заразное и все ужасно выглядят.

Ненавижу нести тяжелое и мыть посуду. Какое счастье, что мне уже не приходится этого делать!

Ненавижу молоко и манную кашу, особенно с комками. Но пьесы Чехова и романы Достоевского ненавижу еще больше, ведь молоко и кашу можно выбросить, выплюнуть, а великая литература никак не выплевывается из головы.

Автомобильные пробки, анекдоты про жену и тещу, попсу во всех видах.

Ненавижу лесть. Ненавижу, когда мне не верят. Дождь со снегом. Когда мучают животных. Я за это убить могу, потому что животных я как раз наоборот очень люблю. Когда на «зебре» пропускаешь пешеходов, а какие-нибудь сумасшедшие пенсы машут палками или даже стучат по капоту. За это я тоже могу убить, легко, потому что машина — тоже животное, мое любимое существо, которое так помогает. Домик на колесиках. И ей тоже больно.

Ненавижу слово «хозяюшка». Или «ну ты же мать». Что-нибудь пришивать. Читать то, что мне неинтересно. Верите ли, ни одного романа Пелевина не смогла одолеть. Ну неинтересно, хоть лопни со скуки! А с какого перепугу мне читать то, что неинтересно? Все экзамены я уже сдала. Читать только потому, что это «модно»? Ни за что!

Вообще, всякую вынужденность ненавижу.

Одежду с люрексом. Шутки Петросяна и прочую КВНщину.

Вроде все?

А казалось, что гораздо больше.

Вообще-то, я много чего ненавижу!

(Вот это может многим не понравиться, этот список, перечень.)

Какое счастье, что я не имею намерения никому понравиться. Это просто не входит в мои планы. Что там скажет очередная «княгиня Марья Алексевна» — не имеет никакого значения.

«Монопенисно», как культурно говорит мой друг Стасик Сабецкий из Дюссельдорфа. Неужели я дожила до тех лет, когда можно об этом не заботиться?

Какое счастье!

Слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже.

Раньше еще были люди, в основном мужчины-военные, которые путали моего папу с другим Драгунским, генералом-танкистом, дважды героем Советского Союза. Этот генерал, Давид Драгунский, даже никакой нам не родственник. С папой он встретился после войны, пришел в театр, увидел фамилию на афише и отправился прямо за кулисы, знакомиться. Они с папой подружились и в шутку называли друг друга братьями.

Он был на крокодила лицом похож, Давид Абрамович, он же Дима.

Когда однажды мы были в гостях у генерала, меня поразил до зеркального блеска надраенный (какими-нибудь денщиками?) паркет и то, что вся выпивка, все бутылки были в форме пушек, танков, ружей и пулеметов.