С пакетом черной смородины одной рукой рулю обратно. У мостика резко тормозит белая машина. За рулем Миша Журавский, рядом — Катя.

— Ух ты, Миша, ты на машине теперь!

— Денег заработал. И зачем-то сказал об этом Кате, благочестивый супруг-дуралей…

Катя смеется, прелестно щуря раскосые карие глаза. У нее длинные, явно не покупные, а «авторские» серьги. Она опять беременна.

— Третьего ждем. Катя с маниакальным упрямством утверждает, что будет девочка. И вот вечно начинается это скупание по двадцать пар колготок, эти заходы в универмаг и невыходы оттуда по три часа… На сдачу от колготок еле-еле машину купил. Ты к нам приходи, у нас друзья гостят, рыбу свежую привезли, на гитарах здорово играют — выпьем, рыбки поедим, музыку послушаем…

Мчусь домой, под возмущенный бубнеж Ирины Ивановны быстро готовлю тесто и начинку. Печь пирог так здорово, так, как сказали бы теперь, «терапевтично», что на занудства этой уродины просто не обращаешь внимания. Не слышишь их.

У меня сметана, мука, молоко — все белое. Деревянная скалка. Деревянная колотушка и миска, чтобы перетереть смородину.

И вот уже пирог «спит» под льняной тряпочкой, лежит и пахнет на весь дом…

Еду на велике к Мише. Катя со вторым сыном Васей на руках встречает меня. От нее вином пахнет. Гости — бородатые молодые люди разводят костер.

Захожу в дом. Миша за столом с тушью, лупой и шприцем колдует над какими-то бумажками.

— Что ты делаешь?

— Да вот, права себе подделываю.

Позже у Довлатова, в книжке про зону, увидела — «фальшивомонетчик Журавский». Это точно, «стопудово» какой-нибудь Мишин родственник.

Пожарили рыбу, послушали песни Хвостенко. «Под небом голубым есть город золотой».

Ни о каком БГ тогда никто еще слыхом не слыхивал.

Миша и Катя с детьми прогуливаются, провожают меня. Впереди, на перекрестке Восточной и Центральной, маячит кто-то из великих, Бондарев или Бакланов.

Мы приближаемся к великому, и, поравнявшись с ним, Миша вдруг обращается к нему встревоженно и жалобно:

— Юрий Васильевич! Ну вы же писатель, вас люди слушают, ну скажите вы Кате, жене моей, ну чего она мне не дает?..

И Юрий Васильевич (вариант — Григорий Яковлевич) гневно наливается краской и молча идет своей дорогой.

Любимый Мишин прикол!

С такими вопросами лучше было бы обратиться к тете Вике Токаревой, настоящему воспевателю, видному теоретику и практику межполовых отношений…

Оказавшись за одним столом с некоей пожилой красивой дамой, Миша весь вечер ухаживал за ней, лимонничал-миндальничал, целовал ручки, подливал вина.

— Миша, вы так мило за мной ухаживаете, — растаяв, заметила дама.

— Антиквариат — моя профессия! — очаровательно улыбнулся ухажер.

Мама приехала!

— Ну, как ты себя вела?

Ирина Ивановна взахлеб жалуется на меня — я грублю, посуду мою только после третьего напоминания, вчера ушла кататься на велосипеде и опоздала на два часа, словом, она больше со мной не останется и вообще идет собирать вещи.

Оправдываться бессмысленно. Взгляд у мамы становится как у чужой. Как у злой учительницы.

— Ты должна быть благодарна… Почему я должна за тебя краснеть, должна выслушивать это?!.

Ну и не выслушивала бы. Сказала бы этой радиоманьячке: «Перестаньте говорить гадости про мою дочь, лучше расскажите-ка, как вам удалось слопать за один вечер всю черешню, привезенную для нее. Идете собирать вещи? Ну и валите отсюда, а Ксюша поедет со мной в Москву».

Я так хотела жить летом в Москве, чтобы быть поближе к маме.

— Не смей ко мне подходить. Я с тобой не разговариваю. Мне все это надоело. Сдам тебя в интернат.

Она уходит к себе, на второй этаж.

Интернат! Страшно…

Не разговаривает! Будет ходить и молчать. А я как раз хотела про школу, про сто двадцать седьмую школу!..

Но мама со мной не разговаривает.

Где-то там, между горлом и солнечным сплетением, у меня растет даже не комок, а тяжелый шар. Или не шар, а камень? Что-то, что болит, что мешает дышать.

Может, мама все-таки простит меня?

Я вхожу в ее комнату. Надо извиниться? Перед ней? Перед Ириной Ивановной? А за что?

— Что тебе? — не отрываясь от газеты, железным ледяным голосом спрашивает мама.

И я понимаю, что извиняться бесполезно.

Иду в свою комнату. Сижу. Полежав, мама встает, я слышу, что она прихорашивается у туалетного столика, спускается вниз, накрывает на крыльце стол для чая. Кто-то пришел пить чай. Тетя Аня Масс.

Ведь при гостях мама не будет со мной ругаться, может быть, получится помириться с ней?

Спускаюсь на крыльцо, здороваюсь. К столу меня не зовут. Сижу на скамейке. Мама смотрит на меня как на пустоту и ласково разговаривает с гостьей. Я выжидаю удобный момент и глажу маму по плечу.

Она стряхивает мою руку.

— Уйди от меня! — железным голосом говорит она.

— За что ты ее так? — любопытствует, поедая варенье, тетя Аня, большой специалист по детям, подростковый автор, пишущий про всякие там «набухшие бугорки» и первые поцелуи в пионерском лагере.

— Она знает, — отвечает мама своим фирменным, железно-ледяным голосом и снова ласково и весело разговаривает с тетей Аней.

Я смотрю на маму, на ее напудренное лицо, улыбающиеся, крашенные пунцовой помадой губы.

Какая же она противная… Все время притворяется, врет. Душится обильно духами, словно стараясь заглушить какой-то скверный запах.

Всегда на стороне тех, кто против меня. На стороне моих обидчиков. И у меня никого нет, кроме нее. Некому пожаловаться. Ни папы, ни бабушек с дедушками. Я целиком в ее власти, завишу от нее.

Этого я еще не могу осознать, сформулировать, но чувствую, что ненавижу ее всеми силами, что этот острый, больной комок где-то между горлом и солнечным сплетением и есть назревающая тяжелая, безысходная ненависть к ней.

Я ухожу.

Куда мне идти-то?.. К шлагбаумщице Тане с собаками? Обратно к Журавским? К тем, кто мне рад, кто не оттолкнет, не унизит прилюдно.

Да ну, начнут спрашивать, почему я такая грустная, еще расплачусь…

Пойти в лес и повеситься? Но дереву, наверное, не очень-то приятно, когда на нем мертвец болтается… Будут рыскать всякие там милиционеры, чужие дядьки, ничего не понимающие в нашем лесу, всю землянику потопчут…

Утопиться?

А как это?

Не получится.

Начну барахтаться и выплыву, стыдоба одна. К тому же это будет просто форменная подлянка по отношению к речке. Ведь я с ней дружу. Никогда не купаюсь, но дружу, и побольше всяких заядлых купальщиков.