– А? Почему не получила-то?.. – залепетала Гаврилова и прикусила язык, поняв, что сболтнула лишнее.

– Да! Отвечай! – требовала дочь. Мать в замешательстве, проклиная себя в душе последними словами, переминалась с ноги на ногу. Но тут же она вдруг оперилась, спину выпрямила так, что выкатились вперёд её живот и грудь.

– Ты чой-то так с матерью разговариваешь?! Совсем распустилась! Совсем всякий стыд потеряла! Так с матерью-то разговаривать! Нахалка! Мать её ро́стила, ро́стила! – кричала во всю глотку Зинаида Матвеевна, упорно делая акцент на первом слоге в слове «растила». – А она – на тебе! Допрос мне учинила! Свинья неблагодарная!

– Так, где лопатинские письма?! – глядя в упор на изворотливую родительницу свою, спросила Аврора. Для неё и в четырнадцать, и в двадцать пять лет, и теперь, когда она стала зрелой женщиной, повидавшей многое на своём веку, были очень важны эти самые Вадькины письма, потому что и сегодня наша героиня была уверена на все сто процентов, что Вадик Лопатин и был тем единственным, неповторимым мужчиной, созданным именно для неё и ни для какой другой женщины. Недаром говорят, что первая любовь – самая сильная, яркая и запоминающаяся. Ещё Писемский писал (пардон за каламбур) о том, что люди вряд ли не останутся верными всю жизнь первой любви.

– Где, где!.. Было б о чём говорить-то! Письма! – и Гаврилова разразилась диким хохотом – Арина тоже засмеялась тоненько. – Одни ошибки в тех письмах были и ничего больше!

– Так ты их читала?! – с брезгливостью и изумлением воскликнула Аврора.

– А как же?! Конечно, – изумилась в свою очередь Гаврилова. Действительно, как она могла не сунуть свой любопытный нос в письма, адресованные непосредственно её дочери. – Должна же я была знать, насколько далеко зашла ваша <I>дружба</K>! – возмущённо, несомненно считая себя правой, прогремела Зинаида Матвеевна.

– Ну да, конечно! Это понятно! – преувеличенно понимающим тоном сказала Аврора. – А потом-то, потом-то куда ты их девала?

– Письма-то? – спросила Гаврилова с выражением младенческой невинности на лице.

– Письма, письма, – закивала головой дочь.

– Вытащу, бывало, из ящика, спрячу вот тут, – и она наглядно оттопырила белый хлопковый лифчик, – принесу домой. Сижу, Генечку жду. Он, бывало, придёт... Мы с ним запрёмся в большой комнате, – обстоятельно, с упоением рассказывала она, – и читаем шёпотом. Прочтём. Я письмецо обратно в конверт положу и рву, рву на мелкие кусочки и в ведро, чтоб никаких следов не осталось. А Генька со смеху покатывается. О! – как о небывалом подвиге рассказывала Гаврилова давнюю историю о позорной перлюстрации писем.

– Какая же ты!.. – захлёбываясь от ярости, процедила сквозь зубы Аврора. – Как же ты могла! Мы же с Вадькой дружили...

– Знаю я эту дружбу вашу! – скандально завопила Зинаида Матвеевна. – Все девочки с девочками дружат! А ты?! – обличительно взглянув на дочь, продолжала она, загибая с ожесточением свои короткие пальцы. – То этот самый Вадик! Раз! Потом этот... Ну как его... Кто потом-то был? Ах! – обрадовалась Гаврилова, что вспомнила. – Птичник! Точно! Как это я позабыть могла?! Коклинский или Ваклинский...

– Костик Жаклинский, – подсказала ей Аврора.

– Вот именно! Геня его ещё голубятником засранным называл! – и Зинаида Матвеевна залилась гомерическим хохотом – Арина поддержала её тоненьким хихиканьем. – Ой! Ариночка! Прости свою бабку! Это у меня от отчаяния вырвалось. Такие слова, солнышко моё, нельзя говорить! Поняла, детонька?

– Какие – такие?

– Ну такое, какое у меня только что нечаянно вырвалось, – оправдывалась Гаврилова, прикрыв рот ладошкой.

– Ты много всяких разных слов тут наговорила! – «солнышко» требовало повторения запретного слова.

– Ну и ладно, ну и забыли! Всякое бывает.

– Голубятник засранный! – во всё горло прокричала Аришенька, довольная собой.

– Сейчас по губам получишь! – осекла дочь Аврора.

– Ты чего на робёнке-то злость срываешь?! Это кто это тебе позволил дитятко-то обижать?! Не позволю! – и Гаврилова закрыла собою Арину. – Не позволю девочку трогать! – повторила она.

– О господи! Как же я от вас от всех устала! И что же это такое! – закатив глаза, взвыла Аврора и поторопилась уйти из кухни.

– Вы посмотрите-ка на неё! Нет! – и бабка слишком уж эмоционально хлопнула себя широкими ладонями по ляжкам. – Устала она! От чего это ты устала?! Инспектировать или контролировать? Тоже мне! Ифигентка посольства!

– Я – референт! – прокричала Аврора из комнаты.

– Да какая разница! Что то, что другое – работка-то не пыльная! Это не то что я! Всю жизнь!.. Ай, да что там говорить! – воскликнула Гаврилова, оскорблённая не на жизнь, а на смерть. – Мои руки тридцать пять лет счёты не выпускали! Только пальцами костяшки туда-сюда, туда-сюда! Вжик-вжик, вжик-вжик! Аж искры летели!

– Вот именно, – как-то совсем не по-детски, а скорее по-старушечьи пробрюзжала Арина, поддерживая бабку.

– Ты моё золотце! Дружок ты мой ситна-ай! Только ты меня и понимаешь! – соловьём заголосила Зинаида Матвеевна – её буквально переполняло чувство неистового обожания к внучке, которая впервые вступилась за неё. Гаврилова ликовала. Она пришла в дикий восторг от этого «вот именно», слетевшего невзначай с Арининых уст. Не зря, нет! Не напрасно она потратила на её воспитание семь лет! Осознав это, Зинаида Матвеевна второй раз в жизни испытала ни с чем не сравнимое чувство эйфории. Первый раз она ощутила его пару лет назад, когда две её внучки, скорее из вредности, чем из-за большой любви, в прямом смысле слова разрывали её на две части: Наташенька изо всех сил тянула бабку в свою сторону, Аришенька что было мочи – в свою. Именно тогда Гаврилова как никогда осознала свою нужность, полезность и необходимость. У неё от этого чувства аж в зобу дыхание спёрло. Однако длилось её наслаждение всего какую-нибудь минуту, поскольку девочки, несмотря на их нежный возраст, обладали совсем не детской силой...

– А после голубятника ты, между прочим, со своим Метёлкиным схлестнулась! Вот! Поглядите-ка! Додружились! – охрипшим голосом заключила свою речь Гаврилова и, схватив Арину за руку, привела её к Авроре в комнату. – Додружилися! – повторила она, красноречиво кивая на результат этой самой дружбы.

– Ох! Да дайте хоть полчаса в законный выходной в покое посидеть! – взмолилась Аврора.

– Пойдём, ба! Мы ей мешаем! – подлила масла в огонь Аришенька.

– Пойдём, солнышко моё! Все родители как родители! Гуляют с детьми в выходные, на каруселях катают, мороженым их кормят! А эта!.. В школу бедного робёнка определить вздумала!

– Вот именно, – поддакнула Арина.

– Сольныско ты моё! Хотесь молёчка с питенюской? – картавя, сахарным голоском спросила Зинаида Матвеевна внучку.

– Хочу! – басом ответило «солнысько».

«Наконец-то!» – с облегчением вздохнула Аврора, радуясь, что её оставили в покое. Она свернулась калачиком на кушетке в маленькой комнате. Сначала она всё мечтала о новой квартире, представляя, что и куда она поставит и как они там будут с Ариной жить-поживать, потом мысль её, подобно ныряльщику за жемчужинами, то и дело погружалась на самое дно памяти, добывая драгоценные воспоминания – сладкие, приятные, головокружительные, касающиеся исключительно Вадика Лопатина.