Но вернемся к теме. Обида. Обидно за тех восемнадцатилетних мальчишек, первокурсников, гордо стоящих на краю крыши институтского общежития и смотрящих на горизонт, в полной уверенности, что когда-то они создадут великие киношедевры, которые перевернут сознание миллионов и сделают мир лучше. Не сделали, не перевернули. Один умер в тотальной нищете от цирроза печени и похоронен, как собака, в общей могиле на окраине Щелково, другой стал одним из аляповатых символов окончательно победившего общества потребления и наживы. Без всякой перспективы и в первом, и во втором случае. Вот что по-настоящему обидно.

Я искренне считаю, что хороший текст можно спеть. Именно по этой причине поэзию я возношу до уровня осиянной вершины на пирамиде литературы. Однако соблюдаю определенного рода предосторожности в обращении с поэтическими конструкциями.

Когда-то эти смешные суеверия я выразил словами персонажа своей пьесы – Максимилиана Столпника: «Мне гадалка нагадала, что я создам девятьсот девяносто девять достойных, законченных произведений, поэтому стихи не пишу. Стихи тоже считаются».

Поэзия – это поэзия. По качеству поэтического слога несложно и авторский «уровень допуска» выяснить. Бывает, автор начитанный, и гражданская позиция у него имеется, а песни от него не допросишься. Докладами ограничивается о состоянии современной литературы. Но докладами душу не насытишь – сухомятка. Душа до пиров охоча. А на пирах поэзия – первое блюдо, перед экстатическим танцем хорезмийской хромоножки.

Помню свое первое стихотворение:

Лет десять мне было, и я жил в деревне у бабушки, где учился в школе за три километра от дома. И каждый день я возвращался после уроков через поле, над которым осенью и весной неторопливо ползли пепельные громады грозовых массивов. Вот малышу ангелы и навеяли.

Следующий свой поэтический опыт я произвел уже перед выпускными экзаменами. К тому времени я уже определился с будущей профессией и дотошно исследовал все доступные способы самовыражения. После непродолжительных экспериментов с рифмованными форматами я пришел к выводу, что поэзия может нести вспомогательные функции в творческом процессе, однако, несомненно, подлежит искусственной имитации. В подтверждение своей теории я на скорую руку организовал несколько композиций, стилизованных под «золотой» и «серебряный» век. Получилось предсказуемо хорошо:

Было лестно через несколько лет узнать, что композитор Таривердиев (Царствие ему Небесное) написал музыку на вышеприведенные строки, о чем мне сообщила теща, вернувшись как-то с его концерта в Доме ученых.

Или:

Удовлетворившись результатами проведенных исследований, я отложил поэзию до случая и обращался к ее помощи большей частью по нуждам бытового характера. Так, предположим, дабы сберечь силы на мелких мировоззренческих декларациях, я сложил свой гимн, который годами использовал по случаю, вместо тоста.

От природы отличаясь завидным трудолюбием, но не презрев юношеские утехи, я сочинил нечто беспроигрышное, неоскорбительно лишая объект вожделения объективности, если оная вообще существует.

Вышеприведенное сочинение экономило мне от получаса до недели, в зависимости от характера и воспитания барышни. Не премину заметить, что воспитанные девушки экономили времени значительно больше, отчего ценились выше. Особенно волоокие выпускницы Московской консерватории и смешливые слушательницы Высшей школы КГБ.

Неумолимый, как возрастной остеохондроз, опыт принудил меня еще к трем-четырем сочинительским опытам, но исключительно по вопросам службы. Были созданы: патриотический спич в амфибрахии, демократические частушки и столь же благозвучный, сколь и лицемерный приветственный сонет, с набором сменных шапок под фамилии начальствующих чинов.

Чуть позже я милостиво освободил стихию поэзии от административной нагрузки, тем более что платежеспособное человечество окончательно утратило вкус к форматам, превышающим временной зазор между сглатыванием и последующим вдохом. На определенный период я исключил поэзию из списка личных заинтересованностей. Да, собственно, не факт, что поэзия существовала тогда.

Конечно, всегда оставались авангардисты и эстрадные поэты-песенники. Однако и те и другие имели к поэзии такой же интерес, как инспекторы ГИБДД к порядку на проезжей части. К чести поэтов-песенников, своих позиций они не скрывали, отчего отечественная словесность обогатилась десятком-другим неологизмов, на основе которых возникло новое понимание звучания слова «кофе», а словари Ожегова канули в Лету. О деятельности авангардистов вспомнить нечего, кроме них самих, что, я уверен, образовательной, а уж тем более художественной пользы принести не может. Никого, кроме себя, они не любили, и стихи их не пелись ни в каком состоянии. Разумеется, имелись исключения из общего правила, такие как Михаил Генделев, чьи стихи также не пелись, но этот принципиальный недочет с лихвой компенсировался душевным светом, исходившим от самого поэта. Правда, меня не оставляет ощущение, что Михаил, человек более чем разумный, менее всего на свете хотел делиться своим творчеством с окружающими. А если это и происходило, то исключительно по причине необоримых аргументов со стороны любимых им людей. От него тупо ждали чуда, не понимая, что этим чудом является сам Миша.

Через несколько лет мое поэтическое исцеление инициировал я сам. Чувство прекрасного входит в список необходимых для выживания вида качеств. Но писал я редко и по случаю. Какому-нибудь особо выдающемуся случаю. Методом проб и ошибок выбрал форму персидской газели и, поскольку настоящей поэзии достойна только любовь, выражался в ней.