Одиннадцатилетняя Таня из Швеции. Когда ей было шесть, умерла ее мать. Отец женился во второй раз. Вторая жена год спустя погибла в автокатастрофе. Отец женился в третий раз. Таня истерически отказывается даже видеть третью жену отца. В интернате она ни с кем не находит контакта. Дважды смерть отняла у нее то, что больше всего нужно ребенку, — мать. Смерть это сделает и в третий раз — Таня убеждена в этом. Поэтому она вообще не принимает во внимание третьей жены отца. И вообще в последнее время все больше и больше вещей она не принимает во внимание. Фройляйн Хильденбрандт сказала:

— Таня хворает. Ничего не ест. Плохо учится. Она рассеянна. Мы опасаемся, что у нее разовьется юношеская шизофрения.

Я вспоминаю то, что фройляйн Хильденбрандт рассказывала о Томасе. Ему восемнадцать, стало быть, он будет учиться в моем классе, и завтра я с ним познакомлюсь. Отец Томаса был известным генералом третьего рейха. Сегодня он занимает солидный пост в штаб-квартире НАТО в Париже. Его фамилия не сходит со страниц газет. Многие завидуют Томасу из-за его отца, которого вчерашние западные противники Германии (более достойного они, очевидно, не могли подобрать) сделали одним из своих ведущих военных руководителей. Томас ненавидит отца за то, что тот продолжает заниматься тем, чем занимался всегда…

Я вспоминаю о Чичите, пятнадцатилетней бразилианке из Рио-де-Жанейро. Ее отец строит в Чили плотину. Ей предстоит три года прожить в интернате, не видя отца. Она говорит, что рада этому. Потому как каждый раз встречает отца с новой подругой, которую она должна именовать «тетей». Когда фройляйн Хильденбрандт однажды спросила ее, что самое плохое на свете, она ответила:

— Дети. Так всегда говорит мой отец.

Я вспоминаю то, что рассказывала мне фройляйн Хильденбрандт о тринадцатилетнем Фреде. Его родители в разводе. Отец признан по суду виновным в разрушении семьи и обязан платить матери значительную сумму на содержание ее и ребенка. Мать живет совсем поблизости — во Франкфурте. Но ведет весьма бурную жизнь. Сын ей постоянная помеха. Приезжая домой, он каждый раз застает там нового дядю, и Фреда снова отсылают. Его мать дает ему деньги. Много денег. Пусть, мол, Фред развлекается!

Только бы лишь его не было дома.

Когда же, страдая от одиночества, мальчик едет к отцу в Гамбург, там он становится помехой своему отцу и его приятельницам. Но не всем. Одна из приятельниц соблазняет Фреда. Отец узнает об этом. С тех пор Фреду запрещено появляться в Гамбурге.

Я вспоминаю, что рассказала старенькая и почти слепая дама о шестнадцатилетней девочке по имени Сантаяна. Ее отец — испанский писатель, которому по политическим причинам нельзя появляться в Испании. После войны он написал несколько выдающихся книг. Сейчас же он способен лишь на выдающиеся скандалы. На Цейлоне завел себе любовницу — замужнюю женщину. Их обоих выслали из страны. Родилась евроазиатка Сантаяна. У нее нет дома. Она его никогда не знала. Но она знает все большие города мира и их лучшие гостиницы. Она знает, что такое бриллиантовая диадема, просроченный вексель, судебный исполнитель. Потому что у ее отца, человека, изверившегося и растерявшего свои корни, денег то много, а то совсем нет. Сантаяна узнала и познала практически все. Она очень умна, очень хороша собой, очень тщеславна. Когда-нибудь, наверно, она станет большой распутницей…

Я стою на балконе и думаю о калеке Ханзи, о маленьком Али с его комплексом превосходства, о Рашиде. И, конечно же, я думаю о себе. Но как только мои мысли обращаются к самому себе, я сразу же чувствую, что с этим надо кончать.

Поэтому я иду обратно в дом и слышу, как в своих комнатах малыши говорят, стонут и кричат. Тихо вхожу я в свою комнату и обнаруживаю, что Ной и Вольфганг уже погасили свет. Оба они спят. Я ложусь в свою постель. Вольфганг глубоко дышит. В лесу кричат сычи. Я откидываю руки назад, кладу их под голову и думаю о том, что завтра в три я вновь увижу Верену Лорд. Ее узкое лицо. Ее иссиня-черные волосы. Ее чудесные печальные глаза.

Завтра в три я снова увижу ее и отдам ей браслет. Может быть, она улыбнется. Она так хороша, когда улыбается.

Завтра в три.

Крики сычей.

Верена Лорд.

«Germania omnis a Gallis Raetisque et Pannoniis Rheno et Danuvio fluminibus, a Sarmatis Dacisque mutuo metu aut montibus separatur; cetera Oceanus…»

— Стоп, — говорит Хорек. — Достаточно. Фройляйн Ребер, переведите, пожалуйста.

Итак, мы в классе. Первый день занятий, последний урок. Латынь. 5 сентября 1960 года. Взгляд на часы: 12 часов 10 минут. В 12.30 конец урока…

В восьмом классе двадцать два ученика: двенадцать немцев, три француза, англичанин, три швейцарца, японец, два австрийца. Мы сидим в светлом, современно оборудованном классе, наши столы и стулья с ножками из стальных труб расположены полукругом. Нет старомодной кафедры на возвышении. У учителя такой же стальной стол и стул, как и у нас, и сидит он на том же уровне, что и мы.

— Ну, фройляйн Ребер, будьте любезны, начинайте.

Фройляйн Геральдина Ребер. Шикарная Шлюха. Теперь я имею возможность разглядеть ее при дневном свете. Не скажешь, что она так уж красива. По-настоящему красивы лишь ноги и грудь. Но она вызывающе сексуальна. Из своих цвета львиной гривы волос она соорудила такой высокий начес, что это выглядит почти смешно. Губы у нее накрашены светлой помадой, на ресницы наляпана тушь, веки накрашены зеленым. На ней свитер грубой вязки, который мал ей как минимум на два номера. И, конечно же, на ней одно из этих бесконечно длинных ожерелий из стеклянного жемчуга (зеленого цвета), браслет с дешевыми побрякушками и кольцо, масса которого обратно пропорциональна его ценности, одним словом, очень массивное кольцо. И на сей раз на ней плиссированная юбка, но уже зеленого цвета. Сегодня утром стало понятно, зачем Геральдина опять надела плиссированную юбку. С сегодняшнего утра она флиртует со мной.

Во время завтрака мне встретился маленький калека Ханзи и сказал:

— Шикарную Шлюху ненавидят за то, что она просто не может спокойно видеть, как двое ходят вместе. Она тут же начинает сводить парня с ума до тех пор, пока тот не бросит свою девчонку и не начнет ходить с ней.

Этот Ханзи все знает.

— Но это еще не все. Если у нее самой есть кто-нибудь, но вдруг появляется кто-то новенький, то она сразу же начинает осаждать этого новенького. И что странно: стоит ей только этого новичка обкрутить, как он ее перестает интересовать, и она относится к нему как к последнему дерьму, стоит только снова появиться кому-то новенькому.

С восьми часов утра таким новеньким для Шикарной Шлюхи являюсь я. Я сижу прямо напротив нее. Так что могу видеть ее ноги. Геральдина знает, что у нее красивые ножки. Она в туфлях на очень высоких каблуках, которые, по словам Ханзи, здесь запрещено носить, но, несмотря на это, она их носит. А еще на ней темные шелковые чулки в мелкую сеточку — последний писк моды. Она постоянно перекладывает ногу с одной на другую, показывая при этом все, что только можно: плотные ляжки и черные трусики. И при этом смотрит на меня так, что меня бросало бы то в жар, то в озноб, если б я уже не испытал кое-что в этой жизни.