При чем здесь какая-то Кшесинская? Пусть блистает на сцене Мариинского в похожих до тошноты партиях перед такими же похожими до тошноты завсегдатаями. Партер и ложи раз и навсегда оккупированы балетоманами со стажем, а раек в расчет не берется.

Поставив Кшесинскую в один ряд с молодыми балеринами, а то и вовсе на вторые роли, Дягилев фактически лишил ее возможности блеснуть перед парижской публикой и тут же за это поплатился. Разве могла Матильда Феликсовна простить такое вопиющее неуважение к своим талантам и возможностям? Царица Мариинки нажала на соответствующие кнопки… и Дягилев лишился не только обещанных двадцати пяти тысяч, но и возможности репетировать и использовать декорации Эрмитажного театра.

Это была полная катастрофа, только создававшаяся труппа практически оказывалась на улице.

Дандре осторожно посоветовал Павловой не рассчитывать на Дягилева, как бы тот ни был гениален и изворотлив.

– Аннушка, не лучше ли тебе закрепить свое место в Мариинском?

Павлова фыркнула:

– На полшага позади Кшесинской?!

Анна сидела, разминая, растирая ступни. Ноги болели всегда, не было минуты, чтобы эта боль отпускала, таков удел всех стоящих на пуантах, расплата за легкость движения на сцене – постоянная боль в ногах. От того, что к ней привыкаешь, эта боль не становится слабее или легче. И забывать о ней удается только в минуты танца.

Но это минуты, а кроме минут в сутках есть часы. Тогда тяжело, больно до слез.

Павлова помнила успех в Стокгольме, очень хотелось не просто повторить его в Варшаве и Берлине, но и продемонстрировать Дандре. Одно дело – аплодисменты и крики «браво!» в Мариинском, где приветствуют прежде всего балетоманы, а то и подкупленный раек, но совсем иное реакция зрителей, которые видят впервые. Успех у незнакомого зрителя куда ценней.

Анна знала, что если смогла завоевать сердца спокойных шведов, заставить их стоять под дождем под окнами гостиницы, то сумеет очаровать и всех других. Пусть Виктор увидит ее триумф, пусть убедится, что не зря столько лет способствовал ее карьере. Ему будет приятно.

Казалось, чего проще – испросить отпуск и отправиться следом за труппой? Павлова даже не настаивала, чтобы он жил в тех же гостиницах, нужно лишь, чтобы сидел в зале и радовался.

Но Виктор отказался ехать, отговорившись занятостью. И в Париж на Дягилевские спектакли тоже отказался. А потом она случайно услышала, как Дандре говорит по телефону, что будет в эти недели совершенно свободен.

Аня пожаловалась матери, больше некому. Она рыдала, закрыв лицо руками, а Любовь Федоровна уговаривала, гладя по голове, словно маленькую:

– Ты понять его должна, Нюрочка. Он барон, статский советник, важный человек, как ему ехать за балетной труппой? Даже если бы мужем был, все равно…

Тогда Анна успокоилась, позволила себя уговорить, что барону не годится разъезжать с балетной труппой, да и в Париж тоже не стоит ехать, там всегда полно русских. Это скомпрометирует не только его, но и саму Павлову.

Сам барон не оправдывался вообще никак, не считая себя обязанным. Разве мало того, что он дарит, преподносит, носит и выкупает то драгоценности, то меха, то зонтик… Нет, он был даже не против женитьбы на Павловой, но это потом когда-нибудь, когда она перестанет танцевать. Барону наблюдать, как его супруга выступает на сцене в коротеньких тюниках или вскидывает ножку в гран-батмане, не годится. Да и вообще, бароны не женятся на балеринах, неужели мало простой привязанности и обожания? Странный народ эти женщины, им непременно венчание подавай, словно без этого никак.

Павлова уезжала обиженной, несмотря на то, что Дандре вопреки возможному осуждению приехал на Варшавский вокзал провожать. Держалась отчужденно, попыталась намекнуть, что может и не вернуться.

– Аннушка, Париж, конечно, великолепен, но русской душе место в России.

Она вскинула большие глаза, вздохнула:

– Вы правы, барон.

На Варшавском, да и любом другом вокзале не только России, но и всей Европы, темно, несмотря на стеклянный купол, укрывающий пассажиров от непогоды. Просто этот купол переставал быть прозрачным очень быстро, сколько бы его ни мыли – сказывалась паровозная копоть. Может, потому слезы в прекрасных глазах Павловой не были заметны?

Когда поезд тронулся, Дандре долго смотрел на тонкую фигурку в окне темно-коричневого вагона «Норд-экспресса», увозившего Павлову к какой-то новой жизни. Почему новой, Виктор не знал, но чувствовал, что перемены непременно будут, и серьезные.

– А все этот Серж… – проворчал Виктор, хотя уехала Анна вовсе не с труппой Дягилева, ей предстояли сначала выступления в Варшаве, Праге и Берлине, а только потом блистательный Париж.

Сама Анна тоже чувствовала, что что-то изменится, она долго стояла у окна роскошного вагона, бездумно глядя на проплывающие мимо перелески, деревеньки, бесконечные мосты, по которым грохотал поезд.

Прием в Берлине был прекрасным, Павлова уже ничуть не сомневалась, что она настоящая прима. Эти гастроли спасли от полного жизненного краха после объяснения с Виктором. Всегда с того самого дня, как она начала танцевать, Аню выручала работа, спасала даже от самой себя. Так и сейчас – репетиции до полной потери сил, выступления, снова репетиции… И аплодисменты.

К аплодисментам Аня привыкла, они стали просто частью выступления. Спектакль делился на две части, пусть и неравные по длительности, – сначала она выходила на сцену в роли, определенной спектаклем, даже если набор па и вариаций повторялся из балета в балет, а потом в роли Павловой на поклоны. Зрители требовали эти поклоны, ждали возможности преподнести цветы, кричать «браво!», скандировать «Павлова!».

И никто не задумывался о том, каково артистам. Тело и даже сама душа еще живет ролью, в нее входишь не сразу, подолгу настраиваясь перед спектаклем, из нее невозможно выйти вдруг, принимая букеты и приветственные крики.

Есть актеры, которые ради этих поклонов выступают, даже живут, они с радостью принимают благодарность за хорошо выполненную работу на сцене, и это справедливо, правильно. Но есть те, кому невыносимо трудно выходить из роли, кто готов сто раз умереть в положенной сцене, чем трижды вдруг переключиться из сценического действия на действительность.

Для Павловой выходить на поклоны означало снова играть роль, на сей раз роль балерины. Это не беда, но роль одна и та же каждый раз, совсем иная, чем только что протанцованная, пережитая, на которую не успевала перестроиться.

Воспитанная в строгих правилах балета, Павлова терпеливо роль Павловой играла, и только через много лет, уже будучи абсолютной звездой танца и имея мировую известность, вдруг закатывала необъяснимые истерики по мелким поводам сразу после очень успешных выступлений. Никто не мог понять, ее осуждали, считали эти придирки и истерики капризами избалованной примы, норовили испариться со сцены раньше, чем мадам начнет заливаться слезами и швырять в своего импресарио чем попало, вплоть до пуантов и букетов.