Я вижу маму на террасе, на берегу реки, в аллеях сада. Я слышу звук ее шагов по гравию, на лестнице. Она повсюду. Мне нравится идти по коридору до голубой комнаты, ее комнаты. Я вижу ее среди ее мебели, я угадываю ее в знакомых предметах. Круглый столик на одной ножке из мрамора цвета морской волны, бронзовая собачка, рамка в форме зайца мадам Валайе, белая вазочка, кресло…

Когда мы переехали, Луи-Николя было четырнадцать, Клоду-Шарлеману десять лет, а Катрин и Луиза были помладше. Им так нравился сад! По воскресеньям после обеда очаровательные шарики из кружев и лент, беззаботно смеясь, порхали по аллеям.

Аделаида тоже была здесь, со мной. Она жила в комнате на первом этаже — в той, что в индийском стиле.

В гостиной находился самый красивый камин. Над ним я велела повесить портрет Николая. Он улыбается мне из золоченой рамки.

Как принято, я развесила по всем стенам картины и гравюры, почти все из них были портреты. Мне хотелось иметь в зоне видимости всех важных особ старого двора, моих клиенток, моих друзей и Николая, который был самым сдержанным из всей многочисленной шумной толпы, населявшей мой дом.

В Эпинее у меня были свои обязанности, но я выполняла их с удовольствием, особенно если они заключались в том, чтобы принимать гостей. Я встречалась с моими друзьями Уэлем[97], Деферне[98], аббатом Пурэ, Шарлем, странствующим рыцарем… Я показывала им лес и английский сад, и мы ужинали при свете канделябров за огромным столом из орехового дерева.

Я обожала устраивать обеды. Колин с женой снабжали нас свежими овощами из сада, утками и курами. Мари-Анж не было равных в приготовлении утки в персиках и ее знаменитых сдобных булочек с малиновым желе.

У меня была красивая посуда. Севрский фарфор, расписанный цветами, кувшины из горного хрусталя, золотые столовые приборы… Из всего этого не осталось ничего. Я все продала, все. По крайней мере им не удалось отобрать их у меня.

Я помню выражение растерянности и испуга на лице моей бедной матушки, когда она увидела шкафы, до краев заполненные посудой и бельем.

— Этого хватило бы для десяти гостиниц в Аббевиле, моя дорогая Жанетта! — вздохнула она.

Я устраивала чудесные ужины…

Обеды у меня были не слишком церемонными, но я любила, чтобы на ужинах сверкали золото и хрусталь. К половине десятого вечера начинали собираться гости, все одетые с иголочки, особенно женщины. К приему у модистки они готовились заранее и с особой тщательностью. После ужина мы проходили в салон, пили обжигающий черный кофе, беседовали о том, о сем.

Многие известные люди приходили на праздник утенка, устраиваемый Мари-Анж. Сильные мира сего, адвокаты, актеры, консул Испании, королевский хирург… все те, кого Париж и соседние государства считали выдающимися личностями, а также множество принцев и принцесс из России. Они всегда с удовольствием делали крюк, чтобы заехать в Эпиней. Граф Разумовский и князь Куракин, посол, взяли за привычку приезжать на улицу дю Бор де Ло. Их жены прямо-таки обожали бывать здесь. Они стали называть мой дом «маленьким посольством большой России». Эти люди были такими очаровательными! Они обращались со мной как с королевой или императрицей, королевой моды, конечно. Ох! Я никогда не была наивной простофилей, ведь почти всю жизнь я вращалась в кругу сильных мира сего, но я думаю, что эти люди по-настоящему ценили мой дом и его хозяйку.

Россия была открыта для меня. Принимать у себя соотечественников Николая означало в определенной степени оказать честь ему и принять также и его.

Единственной тенью, омрачавшей нашу жизнь в деревне, была купоросная фабрика моего друга Бюффо. Ее огромные печи исторгали зловонные клубы дыма. К счастью, она просуществовала недолго.

— Как?! Покинуть город, чтобы обосноваться в деревне, в которой нечем дышать, где вас денно и нощно травит этот буржуа! — кричали, перебивая друг друга, Леонар и Шарль.

— Это абсурд, моя дорогая, ты сделала большую ошибку…

Шарль всегда был готов пошутить, опустошить бутылку шабли, поговорить, затеять ссору. Иногда он был таким забавным!

Однажды вода Эпинея превратилась в жавелевую воду[99], и Шарль перестал подшучивать надо мной из-за грязного деревенского воздуха. Парижане вложили около пяти тысяч ливров в строительство мануфактуры на берегу Сены, в долине Гренель, в местечке, называемом Жавель. У Шарля появился новый повод для негодования.

Спустя некоторое время я приобрела на улице Гранд-Рю другой дом. Менее красивый. Трехэтажное главное здание, конюшни, большой двор, двадцать три першей[100]сада. Я планировала провести в этом доме спокойную старость. Это может показаться нелепым, ведь у меня все так благополучно складывалось. Тем не менее я беспокоилась о завтрашнем дне.

Также я приобрела два отеля в Париже, на улице дю Мэй — большой и маленький. Мои сбережения позволяли мне сделать это, а мой инстинкт заставлял быть благоразумной. То, что я видела вокруг себя, не было достаточно убедительным для этого. Торговля начинала давать сбои.

Я все время придумывала новые прически: чепцы а-ля Мальборо, а-ля Девоншир, а-ля Жак, а-ля Шарлотта, а-ля Панург, а-ля Креолка. А еще а-ля Фигаро, «жрица», «ручная телега уксусника», а-ля Вдовушка дю Малабар[101]… Мои клиентки ими еще не пресытились. Пока еще нет.

Чего же не хватало мне для полного счастья? В моей жизни были дружба, любовь, признание, деньги, здоровье… Я даже сдержала обещание, данное самой себе, и собрала под одной крышей близких мне людей.

Я хранила все письма из России, читала и перечитывала их. Я с нетерпением ждала следующего дальнего путешествия и очередной встречи после долгой разлуки. Эти встречи были всегда такими нежными. Теперь королева всегда видела меня томной, с сияющими глазами, какой увидела меня однажды и сразу заметила перемену.

Да, я была счастлива, хотя все же одно место рядом со мной пустовало — место для малыша. Мне безумно хотелось иметь ребенка. Но мне было уже почти сорок лет, моя любовь находилась вдали от меня, и я была слишком здравомыслящей. Я знала, что только чудо сможет утолить мой материнский инстинкт, а чудес в моей жизни было уже предостаточно. Скорее всего, их запас я уже исчерпала.

«Это дитя! Может, это всего лишь пустяк, а может, в нем заключен огромный дух…»