1935

* * *

Размышляя о том, что же могло побудить писателя, почувствовавшего приближение смерти, так безжалостно распорядиться своими собственными, невероятно тщательно и любовно создававшимися произведениями, причины обнаруживаешь без труда. Кафка из числа одиноких и трудных детей своей эпохи, тех, кому оправданность их собственного бытия, духовности и веры порой внушала глубокие сомнения. Такие создания, находясь где-то на краю мира, в котором они уже стали чужаками, вглядываются в пустоту за его пределом, догадываясь, что там обретается тайна Бога, и все же порой их пронизывает чувство сомнительности и невыносимости своего бытия и, более того, неверие в смысл человеческого существования как такового. Отсюда лишь один крохотный шаг до радикального самоосуждения, и этот шаг больной писатель сделал, приговорив к смерти свои сочинения.

Не сомневаюсь, всегда найдутся люди, и немало, которые одобрят этот приговор, полагая, что лучше избавить человечество от знакомства с творениями подобных умов, столь подозрительных и утративших все свои внешние связи. Однако мы принимаем сторону друга и душеприказчика Кафки, который спас эти творения, чудесные, при всей их уязвимости и сомнительности. Было бы, наверное, лучше, если бы такие люди, как Франц Кафка, никогда не являлись на свет, если бы никогда не бывало ни эпох, ни условий, порождающих подобные натуры и подобные сочинения. Однако, хирургически устранив симптомы, не исцелить больную эпоху и жизнь. Если бы произведения Кафки действительно были уничтожены, иной читатель, который сегодня занимается ими в силу своей потребности в образовании, был бы избавлен от необходимости заглядывать в бездны. Но будущее подготавливается не теми, кто закрывает глаза при виде отчаявшегося человека. Одна из задач литературы — зримое воплощение и осмысление потаенных бездн.

Меж тем Кафка вовсе не был отчаявшимся человеком. Он часто поддавался отчаянию, так же как в свое время Паскаль или Кьеркегор (их творчество он знал). Но не веру в Бога, не веру в высшую реальность он терял, а лишь веру в себя самого, в способность человека достичь истинных, полных глубокого смысла отношений с Богом, или, как он иногда именует Бога, «Законом». И это отражено во всех его произведениях, великолепнее всего — в «Замке». В этом романе некий человек, который рад бы служить и занять свое место в общем порядке, безуспешно добивается, чтобы господа, те, кому он хочет служить, его хотя бы заметили, он ни разу не может их даже увидеть. Трагична эта страшная сказка, трагично и все творчество Кафки. Слуга нигде не находит своего Господина, его жизнь остается бессмысленной. Меж тем мы постоянно чувствуем, что возможность найти Его все-таки существует, что где-то нас ждут милость и спасение — только он, герой сказки, не обретает их, ему недостает необходимой зрелости, он чересчур усердствует и сам закрывает себе путь.

«Религиозный» писатель, каких немало среди авторов назидательных сочинений, вывел бы этого несчастного человека на верный путь, мы бы немножко помучились и пострадали вместе с ним, а потом, увидев, как он проходит в заветные врата, вздохнули с облегчением. Кафка не ведет нас так далеко, зато повергает в глубины смятения и отчаяния, какие среди современных писателей можно найти, пожалуй, только у Жюльена Грина.

Этот ищущий, полный сомнений писатель, пожелавший гибели своим произведениям, был художником огромного таланта, он создал свой собственный язык, мир символов и парабол и смог высказать то, что до него оставалось не высказанным. И если бы из всего, что мы любим в нем и ценим, остался один лишь его художественный дар, мы любили и ценили бы Кафку только за этот талант. Многие совсем короткие его рассказы и притчи отличает такая насыщенность образов, такое колдовство хитросплетений и очарование, что иногда на миг забываешь об их меланхолии. Счастье, что эти сочинения дошли до нас.

1935

* * *

Эти произведения, то бередящие душу, то наполняющие ее радостью, останутся не только как появившиеся в нашу эпоху свидетельства редкой высоты духа, как выражение самых глубоких вопросов нашей эпохи и того, что в ней глубоко проблематично, — им суждена жизнь произведений искусства, созданий творящей символы фантазии и языка, которому свойственна не только высочайшая культура, но и первозданная, подлинная сила. Все, что в его произведениях может показаться запутанным и чрезмерным, наконец, просто патологическим, все насквозь проблематичные и в глубоком смысле сомнительные странствия этой одинокой фантазии насыщаются магической красотой и обретают благословенную форму благодаря особому выразительному языку Кафки и силе его поэтического дара.

Писатель был евреем и он, конечно, принес в литературу, отчасти сознательно, отчасти безотчетно, многое, что было им унаследовано, воспринято из традиции, образа мыслей и языка евреев Праги и в целом Восточной Европы, его религиозность имеет, несомненно, еврейские черты. Но в том, что касалось сознательного пути развития, влияние западного христианства, по-видимому, было более сильным, чем влияние еврейское; вероятно, не Торе и Талмуду он был предан и не к ним питал особую любовь, а к Паскалю и Кьеркегору. Наряду с кьеркегоровским вопросом о бытии, наверное, ни одна проблема не занимала его так долго и серьезно, не заставляла страдать и не побуждала к творчеству так сильно, как проблема понимания; трагедия Кафки — а это писатель глубоко трагический — это всегда трагедия непонимания, недостижимости понимания между человеком и человеком, личностью и обществом, человеком и Богом. Маленький отрывок «Перед Законом» выражает эту проблематику и этот трагизм с наибольшей силой, в раздумьях над этой притчей можно провести не один день. И эта же нить подхвачена в двух романах Кафки, увидевших свет после его смерти, — в «Процессе» и «Замке».

Рядом с другими свидетельствами нашего истерзанного, больного времени, рядом с сочинениями младших братьев Кьеркегора и Ницше всегда будет жить удивительное творчество пражского писателя. Ему, одаренному талантом страдания и глубоких раздумий, были внятны все проблемы его времени, и нередко он внимал им как пророк, но и не только — он, любимец богов, волшебной силой своего искусства не только открыл нам смятение и трагические картины, но и дал нам красоту и утешение.

1935

«ПРОЦЕСС»

Что за странная, волнующая, необычайная книга, и сколько в ней ошеломляющей радости! Как и все сочинения этого автора, она подобна тончайшей паутине, сотканной из нитей сна, подобна сновидению, воссозданному с помощью столь чистых приемов и столь мощной силы видения, что возникает жуткая, пустая, как зеркало, мнимая реальность, которую поначалу воспринимаешь как тяжелый сон, гнетущий и страшный. Но затем читатель постигает скрытый смысл этих фантазий, и тогда от своевольных и причудливых произведений Кафки изливается свет спасения, ибо смысл его фантазий совсем не в художестве, как легко предположить, видя совершенно поразительную тщательность проработки этой прозы, — смысл их в религии. Суть этих произведений — не что иное, как благочестие, они будят в душе смирение, благоговейный трепет. Таков и «Процесс». Некоего человека однажды утром берут под арест, уводят из дому, хотя он ничего не понимает и не знает за собой никакой вины; затем без конца изводят невообразимыми канцелярскими формальностями, допрашивают, запугивают, отпускают и снова вызывают — должно быть, незримое, ужасное судебное ведомство стоит за этим мучительным процессом, который, начавшись как нелепость и пустячное происшествие, постепенно приобретает все большее значение и высасывает из человека все соки, без остатка заполняя всю его жизнь. Ведь он предстает перед судом не потому, что его обвиняют в каком-то проступке, — речь идет о неизбежной первородной виновности любого, живущего на земле человека. После бесконечно долгого процесса большинство обвиняемых осуждены, некоторые, удостоенные особой милости, в прошлом были, очевидно, полностью оправданы, еще кому-то выпало «условное освобождение», которое, впрочем, в любую минуту может быть отменено, так как начнется новый процесс и человека опять возьмут под арест. Словом, «процесс» этот есть не что иное, как установление вины самой жизни, а «обвиняемые» — это люди, живущие среди многих других, неопасных, — печальные, полные тяжелых, стесняющих душу предчувствий, начавшие осознавать ужас, неотъемлемый от жизни любого существа. Но они могут спастись, встав на путь покорности, кроткого смирения с неизбежным.