Эту жизненную мудрость автор «Процесса» проповедует, не прибегая к прямым объяснениям или упрощенным аллегориям, но используя исключительно художественные средства. Роман уводит нас в призрачный мир сновидений и грез, окутывает паутиной из причудливо сплетенных нитей сна, и, не разбуженный окончательно, а словно в полусне, читатель смутно, очень смутно догадывается, что в картинах этого фантастического мира снов он видит и узнает землю, ад и небеса.

1925

* * *

«Процесс», ужасная книга, в которую входит и незабываемая маленькая притча, известная под заглавием «Перед Законом». Читая «Процесс», можно самому пережить то состояние души, в котором Кафка принял решение не оставлять миру ни одного из своих сочинений, все уничтожить. Гнетущая атмосфера страха и одиночества царит в этой книге, совершенно невыносимая не только филистерам, — она тяжела и человеку широкого ума; в ней чувствуется фатализм, который закрывает человеку любые пути к Богу, кроме единственного — мужественного принятия того, что невозможно изменить. Наверное, такому человеку, каким был Кафка — умному, чуткому и необычайно глубоко сознающему свою ответственность, — в иные часы казалось, что его произведения и мысли несут разрушение и вред. И все же мы глубоко благодарны за то, что его произведения избегли гибели, что эта неповторимая, жуткая, предостерегающая и в то же время чрезвычайно дорогая нам книга обреченного смерти страдальца дошла до нас. Сожжением рукописей и хирургическим удалением симптомов не исцелить больное столетие, подобные средства только помогут человеку бежать от проблем, помешают ему повзрослеть и мужественно их осмыслить. Давно уже ясно, что Франц Кафка не только писатель, наделенный мощной силой видения, но и благочестивый, религиозный человек, хотя и того трудного типа, что Кьеркегор. Его фантастические видения — это пылающее заклинание реальности, неотступное желание выразить религиозный вопрос о человеческом бытии.

1933

* * *

Проблема проблем Кафки — отчаяние и потерянность человека в жизни, конфликт между страсным желанием отыскать смысл жизни и сомнительностью любого смысла, какой бы ей ни придавали, в этом великолепном и волнующем романе доведена до остроты отчаяния; это страшная, почти жестокая книга.

Но в этой повести, гнетущей и, собственно говоря, совершенно безотрадной, так много деталей, исполненных красоты и изумительной чуткости, тонко подмеченных черт, она дышит такой сокровенной любовью и полна такой художественной силы, что злое колдовство оборачивается добрым чудом, а безусловная трагедия бессмысленности жизни пронизана столь острым предчувствием милости, что мы воспринимаем «Процесс» не как святотатство, а как подлинное благочестие.

1935

«АМЕРИКА»

(…) Из трех романов, или фрагментов, Кафки, имеющих единую психологическую тему - одиночество современного человека в мире и его отдаление от Бога, — из этих романов одиночества и жажды спасения, «Америка» — самый светлый, приветливый, самый умиротворяющий. И герой «Америки» — не взрослый человек, а почти мальчик, и всё в этом романе Кафки, особенно им любимом, устремлено к разрешению диссонансов, к распутыванию запутанного и примирению. Правда, и здесь в иных главах что-то душит тебя, точно ночной кошмар, и все тонет в смутной, таящей угрозу мгле, и здесь героя окружает опасный, подчас глубоко враждебный мир, мир трудно постижимый и, в сущности, безрассудно устроенный. Но первая (и напечатанная при жизни Кафки) глава, в которой шестнадцатилетний юноша должен прибыть в Нью-Йорк и, уже выйдя со своим чемоданчиком на палубу, вдруг обнаруживает, что забыл внизу зонтик, оставляет чемодан какому-то незнакомцу, спускается на нижнюю палубу за зонтиком и, заблудившись на огромном корабле, попадает в незнакомые помещения, оказывается связан с чужими судьбами, понимает, что ни о каком чемодане уже нет и речи, — эта первая глава напоминает страшные сны и фантазии из «Голема» Майринка. Но паренек, которому грозит опасность на корабле и которому потом в Америке также придется на свой страх и риск пробиваться в жизни, юн и невинен, добронравен и приветлив, и потому все в этой книге как-то светлее, радостнее, здоровее, чем в любом другом произведении Кафки.

1935

«ЗАМОК»

В Германии все еще найдется несколько человек, способных наслаждаться поэзией и ценить ее. Возможно, это легенда, ну что ж, даже если это так, я обращаюсь к легендарной когорте и могу ей поручиться, что «Замок» Кафки — бриллиант чистой воды. Если в Германии и впрямь еще есть настоящие читатели, то их ждет не только волшебство и богатство связей и переплетений, присущих сну, не только подлинная логика сна, но и немецкая проза совершенно уникальной чистоты и строгости.

1935

* * *

Этот неподражаемый роман, эта большая сказка, в отличие от ужасного «Процесса», несмотря на все тягостное и тревожное, излучает тепло и радует мягкими красками, здесь чувствуется игра и не исчезает надежда на высшую милость; весь роман чуть вибрирует от напряжения и неопределенности, в нем удивительно сменяют друг друга отчаяние и новая вера, которые и обеспечивают равновесие всего целого. Всем произведениям Кафки в большой мере свойствен характер образцов, иногда и назиданий, однако лучшие его творения — те, где жесткая, словно кристаллическая структура как бы парит в лучах насыщенного красками, переливающегося света, а очень чистый и по большей части холодный и строго сдержанный язык Кафки иногда творит волшебство; таков и «Замок». Главной в этом романе остается все та же великая проблема Кафки — сомнительность нашего бытия и непостижимость его истоков и причин, сокровенность Бога и зыбкость наших представлений о Нем, тщетность попыток найти Бога или привлечь к себе Его внимание. «Процесс» суров и неумолим, в «Замке» все мягче и светлее. Если спустя десятилетия начнется исследование литературы 1920-х гг., проблематичного, взволнованного, порой экстатически страстного, порой фривольного творчества писателей этого раненного, глубоко потрясенного поколения, тысячи светильников окажутся угасшими, тогда как книги Кафки останутся в числе немногих долговечных.

1935

ТОЛКОВАНИЯ КАФКИ

Среди всего, что пишут мне читатели, есть письма определенной категории, и число их постоянно увеличивается, в чем я вижу свидетельство общего интеллектуального роста читателей художественной литературы. Письма этого рода, написанные в основном людьми молодыми, говорят об их страстном желании объяснить и истолковать прочитанное, в них задаются бесконечные вопросы. Авторы писем стремятся понять, почему автор выбрал тот или иной образ, то или иное слово, чего «хотел» и что имел в виду, создавая свою книгу, и как ему пришло на ум выбрать именно эту, а не другую тему Что же касается меня, их интересует, какую из моих книг я считаю лучшей, какую люблю больше всех прочих, в какой наиболее отчетливо выразил свои взгляды и намерения, почему в тридцать лет я писал об определенных феноменах и проблемах иначе, нежели в семьдесят, каким образом мой Демиан связан с психологией Юнга или Фрейда, и так далее, и так далее. Нередко вопросы задают студенты, и, мне кажется, отчасти под влиянием преподавателей, но большинство вопросов, по-видимому, появляется в результате подлинной, внутренней потребности, в целом же заметно, что изменились отношения между книгой и читателем, и всюду, даже в публичной критике, это выступает все более явственно. Отрадна активность читателей, они теперь не хотят попросту наслаждаться чтением, как пищей, глотая книги и произведения искусства, а стремятся завоевывать их для себя, осваивать, подвергая анализу.