В столовой разливается мягкий свет свечей, поблескивают приборы. В тот момент, когда все рассаживаются, звонит телефон. Анна, держа в одной руке длинный шнур, переносит аппарат с рояля на буфет за спиной Кронстадта.

– Алло! – кричит он. Расправляя шнур, бормочет: – Прямо кишки какие-то… – И опять в трубку: – Алло! Oui! Oui, madame… je suis le Monsieur Cronstadt… et votre nom, s’il vous plait? Oui, il у a un salon, un entresol, une cuisine, deux chambres à coucher, une salle de bain, un cabinet… oui, madame… Non, ce n’est pas cher, pas cher du tout… on peut s’arranger facilement… comme vous voulez, madame… A quelle heure? Oui… avec plaisir… Comment? Que dites-vous? Ah non! au contraire! Ça sera un plaisir… un grand plaisir… Au revoir madame![92] – Швыряет трубку. – Kuss die Hand, madame![93] He почесать ли вам спину, мадам? Не угодно ли молока к кофе, мадам? Не желаете ли…

– Послушай, – говорит Джилл, – кто это был, черт возьми? Ты так с ней любезничал. Oui, madame… non, madame![94] Уж не обещала ли она тебе и выпивку покупать? – И, повернувшись к нам: – Можете себе представить, я вчера принимаю ванну, а к нему приходит артистка… какая-то шлюшка из «Казино де Пари»… и ведет его в кабак и поит там до потери сознания…

– Ты все неправильно рассказываешь, Джилл. Дело было так… я показываю ей миленькую квартирку – с кухонным подъемником, – и она спрашивает: не познакомите ли меня с вашей поэзией – poésie… по-французски звучит лучше… ну я веду ее сюда, и она говорит: я опубликую ваши стихи на бельгийском.

– Почему на бельгийском, Бред?

– Да потому что она бельгийка. В любом случае какая разница, на каком языке опубликованы стихи? Кто-то должен их опубликовать, иначе их никто не прочтет.

– Что ее дернуло – взять и предложить вот так сразу?

– Я-то почем знаю? Наверное, то дернуло, что они хороши. Почему еще люди хотят напечатать стихи?

– Чушь какая!

– Нет, видели! Она мне не верит.

– Конечно, нет! Если я застукаю тебя здесь с какой-нибудь примадонной, какой-нибудь танцоркой из кордебалета или воздушной гимнасткой – с кем угодно, кто говорит по-французски и носит юбку, ты мне дорого заплатишь. Особенно если они будут предлагать напечатать твои стихи!

– Вот вам, пожалуйста, – говорит Бредтреп, поблекший и погасший. – Потому я и занимаюсь недвижимостью… Вы, друзья, ешьте, ешьте… Не смотрите на меня.

Он смешивает еще порцию коньяку с перцем.

– Думаю, с тебя достаточно, – говорит Джилл. – О боже, сколько ты уже принял сегодня?

– Забавно, – говорит Бредтреп, – ее я только что ублажил, как раз перед тем, как вы явились, а себя, значит, мне ублажить нельзя.

– Господи, где этот гусь! – поднимается со стула Джилл. – Извини меня, но я пойду и посмотрю, чем занимаются девочки.

– Нет, не пойдешь! – заставляет ее сесть обратно Бред. – Мы будем сидеть здесь и ждать… ждать, пока не станет ясно, что происходит. Может быть, гусь никогда не появится. Мы будем сидеть здесь и ждать… ждать вечно… сидеть, как сидим: при свечах, и пустых тарелках, и опущенных шторах, и… Я просто вижу, как мы сидим тут, а кто-то снаружи возводит вокруг нас стену… Мы сидим тут и ждем, когда Эльза принесет гуся, время идет, становится темно, мы сидим день, другой, третий… Видите эти свечи? Мы съедим их. А цветы вон там? И их тоже. Мы съедим стулья, съедим буфет, будильник, съедим котов, съедим шторы, счета, и столовое серебро, и обои, и клопов под ними… мы съедим собственное дерьмо и этого хорошенького эмбриончика, которого заполучила Джилл… съедим друг друга…

В этот момент входит Пинокинни, сказать спокойной ночи. Голова ее опущена, в глазах – недоумение.

– Что это сегодня с тобой? – спрашивает Джилл. – У тебя обеспокоенный вид.

– Ах, не знаю, – отвечает юная особа. – Я хотела спросить о… Это ужасно сложно. Я, правда, не знаю, смогу ли объяснить.

– В чем дело, носатик? – вмешивается Бред. – Говори все как есть, не стесняйся леди и джентльмена. Ты ведь знаешь его, да? Ну, выкладывай!

Голова у особы по-прежнему опущена. Уголком глаза она хитро смотрит на отца и вдруг выпаливает:

– Что это такое – мир вокруг нас? Для чего мы вообще существуем? Зачем нам этот мир? Он единственный или нет, а если единственный, то почему? Вот что мне хочется знать.

Если Бредтреп Кронстадт был изумлен, то не подал виду. Подняв небрежным жестом рюмку с коньяком и добавляя в нее малую толику кайенского перцу, он как ни в чем не бывало сказал:

– Послушай, детка, прежде чем я отвечу на вопрос – если ты настаиваешь на этом, – тебе надо определиться с терминами.

Тут из сада доносится долгий пронзительный свист.

– Маугли! – говорит Кронстадт. – Скажи ему, чтобы зашел в дом.

– Поднимайтесь к нам! – кричит Джилл, подойдя к окну.

Никакого ответа.

– Должно быть, ушел, – говорит Джилл. – Я его больше не вижу.

Теперь в саду возникает женский голос:

– Il est saoul… complètement saoul[95].

– Тащи его домой! Скажи ей, чтобы тащила его домой! – вопит Кронстадт.

– Mon man dit qu’il faut rentrer chez vous… oui, chez vous[96].

– Y’en a pas![97] – несется над садом.

– Скажи ей, чтобы не потеряла «Кантос» Паунда, что я ей дал! – во всю глотку вопит Кронстадт. – И больше не приглашай их к нам… повернуться негде. Места только-только для беженцев из Германии.

– Нехорошо это, – говорит Джилл, возвращаясь к столу.

– Ты опять не права, – парирует Бред. – Для него это очень хорошо.

– Ох, да ты напился уже, – отмахивается Джилл. – Где, в конце концов, этот проклятый гусь? Эльза! Эльза!

– Забудь о гусе, дорогая! Это все игра. Кто кого пересидит. Правила таковы: варенье на завтра, и только на завтра! Завтра никогда не бывает сегодня![98] Не правда ли, было бы замечательно, если бы вы, друзья, сидели здесь, как сидите, а я начал бы уменьшаться и все уменьшался бы… пока не превратился в такусенькую крохотную крохотулечку… так что вам понадобилось бы увеличительное стекло, чтобы разглядеть меня? Я был бы маленьким пятнышком на скатерти и говорил бы: Тимур… Ти-мур! А вы – где он? где он? А я – Тимур, логофеты, гликофосфаты, Бийанкур, Ти-мур… О полн пиит причуд пречудных… а вы…