И тщательно произносимое каждый раз «last call» было похоже на «ласка». «Будь ласка». Это, кажется, уже по-украински.

После формального перехода границы, в этой «ничейной» вотчине европейско-азиатского изобилия, за чашкой кофе, Кирилл чувствовал особенно остро: зачем я тут? куда, ради чего?..

То был контраст, кстати, с настроением команды. Пройдя таможню и паспортный контроль, вся банда скучилась за столиком кофейни у огромной витрины, выходящей в летное поле, у самого стекла. У всех было приподнятое настроение, и это понятно; Леха, несмотря на утро, угощался портером и настойчиво предлагал угостить других. А некоторые взяли и сухого красного. Шутки, смех, веселье.

– Мы пьем с Чайковским! – кто-то плоско острил.

В стекло действительно заглядывал аэрофлотовский «Эйрбас» – подведенный к самому столу, как под уздцы, – с широкой надписью «Петр Чайковский» по кабине пилотов.

– Чайковский был пидарасом, – заметил на это Леха и смачно заглотнул пиво.

Кирилл рефлекторно, даже прежде чем успел подумать, поджал губы. Господи, зачем он с этими людьми?..

Кто-то принялся «гнуть пальцы», рассказывая всем, что летел в Барселону на «Иване Крамском», а еще куда-то – на «Есенине». Ему было важно это коллекционировать. Леха тем временем в четвертый, кажется, раз предложил Кириллу выпить: вероятно, вид Кирилла был очень красноречив.

– Кир, ну че ты? Кислый какой… В Париж летим! Йо-ху!..

От своих «йо-ху» он, впрочем, скоро отвлекся, потому что началась посадка на рейс, и все принялись лихорадочно класть и перекладывать купюры, спорить о сдаче, жмотничать, путаться во взаиморасчетах и даже искать в телефонах калькуляторы.

Кирилл не мог принять Лехино пиво. Как и сами Лехины подбадривания. Что-то в последнее время разладилось. Не то чтобы он перестал доверять Леше, но… Все события последних месяцев… Кирилл решительно не понимал, что происходит, и только… И только рывком допил остывший кофе.

События последних месяцев учили его, что доверять нельзя никому.

Оттаскивали Чайковского.

Москву заливало уже долгими дождями, и на набережной Академика Туполева, завернувшись в бесформенные плащи, остались лишь самые стойкие – те, у кого рыбалка на Яузе граничит со старческой депрессией, – когда в отдел заглянул Циглинцев. Могло показаться, что у него тоже уже что-то с чем-то граничит, потому что выглядел он странно даже на фоне обычной всеобщей расхристанности: «убитые» до черноты кроссовки, мятые, как фольга, джинсы, к тому же, заляпанные побелкой, как будто это поднялся ремонтник из подвалов… Даже Михалыч покосился на гостя с изумлением, хотя и сам обычно не блистал изяществом. Ладно.

– Ну что, Кир, покурим?..

И Циглинцев уже поигрывал пачкой крепенького «Liggett Ducat», взятой со стола безмолвного Татищева.

Кирилл как раз не удивился. В те дни, уже подписав заявление об административном отпуске без содержания, он разбирал свои бумаги, «зачищал» рабочее место, чтобы ничего не осталось для посторонних глаз и чтобы, если так сложится, уже не вернуться сюда.

Они вышли в курилку, к пожарному щиту, туда, где ничего не менялось, и только осеннюю грязь нанесли. Видимо, уборщица сюда не заглядывала.

Кирилл, вообще-то, не хотел курить, но уж если так, за компанию… Циглинцев затягивался сосредоточенно, как на войне.

Помолчали. Посмотрели в пустоту.

– Едешь во Францию? – спросил Циглинцев, притом совершенно бесцветным голосом.

Будничность тона даже обманула Кирилла, который хотел так же запросто – как в разговоре с приятелем – бросить «Да вот думаю…» – как вдруг он подавился горьким дымом, перехватившим бронхи так, что в кашле едва не вывернуло на лестницу.

Никто же не знал! Здесь, на работе… Не то что Кирилл это скрывал; во-первых, он еще не решил; кто об этом мог знать?! Откашляться, откашляться никак не удавалось.

– У тебя же там друзья? – так же равнодушно (так, что можно не ставить вопросительный знак) спросил Циглинцев, затягиваясь почти до фильтра: вот легкие – как у коня!

– Да какие друзья!.. Нет у меня во Франции никаких друзей! – в сердцах почти воскликнул Кирилл, позабыв о главном правиле: не нервничать. Не нервничать. Он сосредоточенно восстанавливал дыхание.

На философа Циглинцева и это не произвело никакого впечатления. Он на Кирилла так ни разу и не посмотрел.

И, пока мысль Кирилла судорожно металась (Литовченко? На них как-то вышел этот черт Литовченко? Или они вышли на него?..), Циглинцев полез куда-то в задний карман джинсов, вытянул помятый снимок, не глядя передал.

Еще секунд шесть потребовалось, чтобы осмыслить увиденное.

Себя Кирилл узнал последним, как это ни странно. Может быть, потому, что он получился как бы слегка со спины, румяное ухо вышло лучше, чем полупрофиль. Столь же хорошо, как ухо, вышел Луи. Тоже не мгновенно вспомнилось, кто это. С Луи они да, общались чуть больше, чем с другими членами делегации парижских коллег – просто в силу возраста. Все остальные-то были мужиками вроде Татищева, конечно, только по годам, потому что в остальном ничем не походили на лауреата премии Ленинского комсомола, глухо застегнутого на все пуговицы… А Луи – да. Английский он знал хуже, чем Кирилл (Кирилл возгордился), но этого хватило, чтобы о чем-то весело потрепаться в ходе осмотра московских музеев… Но! Не более того!

По антуражу Кирилл узнавал время, место, ситуацию: пиджаки, портьера с искрой… Прощальный банкет в ресторане – но боги, никакая фототехника мира не могла так исказить неловкий приветственный поцелуй в щеку.

Люди на снимке целовались страстно, грубо, недвусмысленно – взасос.

Этого не может быть.

Кирилл наконец попробовал рассмеяться, прочистив оглушительное горло, но получилось неестественно.

– Это фотошоп, – сказал наконец он.

– Фотошоп, – то ли согласился, то ли пожал плечами Циглинцев – спокойный, как море или горы. И, смяв снимок, выбросил в бак с окурками. Больше он не проявлял к Кириллу никакого интереса. А впрочем, он и раньше, все эти пять минут, его не проявлял.

Кирилл бежал с поля битвы в изумлении.

За своим (еще своим) столом, под мерное жужжание Татищева, он приводил свои мысли в порядок. Пытаясь хоть что-то понять.

Не странно, что Циглинцев так легко от него отстал. Он вообще имел свойство сразу сдавать назад (что ж ты, фраер, сдал назад). Был случай как раз после отъезда французов – тогда, давно: с прощального банкета, на котором гости и напиться не успели, к их колоритному сожалению, прошло недели полторы. Циглинцев попросил зайти. Был он в тот день бодр, весел и смешлив.

– О, сколько плакатов с хоккеистами, и только один календарь с голыми бабами, – пошутил Кирилл, впервые попав к нему в кабинет.

– Осторожно, у него страницы склеились, – отвечал Циглинцев ему в тон.