Том почтительно обходил его стороной. И только Кэтрин ничего не боялась. Потому что ей с ним ничего не угрожало. При нем она без всякой видимой причины разбила стакан с молоком, выронила из рук, когда за окном громко проревел автомобильный гудок, и белая жидкость расплескалась по ковру вперемешку со стеклянными осколками. Кэтрин разразилась потоком почти беззвучных, но очень скверных ругательств.

— Извини, я сейчас уберу, — сказала она без тени раскаяния в голосе.

— Ничего страшного, — ответил он без тени раздражения: он испытал только интерес и некое умиление: надо же, такая скромница — а так бранится.

Но когда он разбил телефонный аппарат, швырнув его в стену только потому, что ему не понравился тон человека на другом конце провода, Кэтрин, похоже, не на шутку испугалась.

За ужином они с Томом были особенно молчаливы. Грег заметил, что Том старается есть побыстрее, чтобы как можно скорее убраться подальше из столовой, где висела грозовая туча. Может, она была не грозовая, и не туча вовсе, но очень уж высокое напряжение стояло в атмосфере.

Том в три укуса расправился с куском абрикосового пирога — Кэтрин в отпуске упражнялась в кулинарии — и попросил разрешения посмотреть телевизор в своей комнате.

— Да, конечно, милый, — рассеянно согласилась она и добавила строго: — А в десять чтобы свет был выключен и ты лежал в постели. Я проверю.

— Да, мам. Пока, дядя Грег. — Он опасливо покосился на Грега, будто легонько стрельнул глазами исподлобья, и помчался наверх.

— Он меня дичится. Я иногда смотрю, как он общается с этим парнем, Сэмом, и завидую.

— Сэм — еще мальчишка, даром что ему уже почти тридцать. Он очень мягкий, и у него явные педагогические наклонности. Он говорил, что намерен сменить работу — устроиться в школу.

— Это многое объясняет, — с присущей ему иронией, но несколько невпопад отозвался Грег.

— Мы живем у тебя уже полторы недели, — сказала Кэтрин.

— Да, — сказал Грег нейтральным тоном: он не знал, куда она клонит.

Кэтрин помолчала.

— Я чувствую, что мы стесняем тебя.

— Правда?

— Чистая.

— Странно. Потому что вы меня не стесняете нисколько.

— Странно, — с неожиданной язвительностью передразнила Кэтрин, — потому что ты всем своим видом показываешь, что это так.

— Неужели?

Кэтрин скомкала салфетку.

— Извини меня. Я нервничаю. Мне не нужно этого говорить, точнее — не нужно так говорить. Я понимаю твои чувства. У тебя была жизнь со сложившимся укладом, спокойная, важная, интересная работа, дома — все условия для того, чтобы доделывать незаконченные дела и отдыхать, а теперь все наперекосяк: ты взял на себя по моей просьбе огромную проблему — меня, да еще с ребенком. Том не хулиган, но все равно ребенок, и ему нужно бегать, прыгать и громко смеяться…

— Зачем ты мне все это говоришь?

— Чтобы ты видел: для меня очень ценно то, что ты взял меня к себе. Я благодарна тебе. Но дальше так продолжаться не может.

— Что ты имеешь в виду? — Грег ощутил, как что-то оборвалось внутри.

— Я думаю, что нам с Томом нужно уехать. Мы ничего не решим, сидя здесь.

— И куда ты поедешь?

— Не знаю.

— Что значит — не знаю?

— Именно это и значит. Только на этот раз я постараюсь спрятаться получше.

— Получше — это как?

— Сменю имя и фамилию. Может, профессию…

Про профессию она сказала с гораздо большей горечью, чем про имя.

— Пойдешь работать официанткой? Или продавщицей? Или уборщицей?

Грег все сильнее бесился с каждым своим словом. Эта женщина невыносима! Он готов убить любого, кто захочет поставить ее, великолепного, талантливейшего врача, за прилавок или дать в руки швабру — неужели придется убить ее саму?!

— А? Отвечай! Ты дура или нет?!

Он вскочил и выдернул ее из-за стола, крепко схватив за плечи. Тело Кэтрин напряглось как струна, он почувствовал это — и в нем вспыхнуло желание, да такое сильное, что опалило разум, затмило на мгновение сознание. Этого мгновения оказалось достаточно, чтобы притянуть ее к себе, близко-близко, и заглянуть в глаза, в самую глубину зрачков, и увидеть там…

Грег опомнился и оттолкнул ее почти грубо. Кэтрин ахнула.

— Что ты там себе надумала?! Прятаться до конца дней своих?! Позволить ему растоптать себя — не так, так эдак?!

— Да я уже прячусь! — взорвалась Кэтрин. — Только это бесполезно, он уже один раз нашел меня, и когда найдет во второй — вопрос времени! И ты меня не спасешь!

— Ты так в этом уверена?! Кэтрин расплакалась.

Грег остолбенел. Все его инстинкты шептали ему: обними, утешь, поцелуй, сделай что-нибудь… Его страх близости кричал в голос: нет, не делай этого, к черту все, если сейчас обнимешь — все, тебе конец!

«А почему конец? — отстранение подумал Грег. — Может, самое начало…»

Он сжал ее в объятиях и спрятал ее голову у себя на груди. Кэтрин дважды громко всхлипнула, а потом внезапно успокоилась. Это было так неожиданно, что Грег слегка отстранился, чтобы посмотреть: а правда ли она не собирается больше плакать?

— Я хочу убить его, — серьезно сказал Грег. Слишком серьезно. Да, эта мысль грешным делом приходила ему в голову, но он не додумывал ее до конца.

А это был бы выход…

Дьявол, что происходит? Это искушение ему, государственному обвинителю, человеку, который призван защищать закон и изобличать виновных?

Кэтрин покачала головой:

— Не надо. Я тоже хочу. Но не надо. Это грех. Том не простит, я не прощу — ни тебе, ни себе. Не так уж сильно я его ненавижу. Просто хочу, чтобы он оставил меня в покое.

Грег почувствовал, что она говорит чистую правду.

И тут же, почти без паузы, упала следующая фраза:

— Почему ты так переменил свое отношение ко мне?

— С чего ты взяла? — хриплым, чужим голосом спросил Грег.

— С самого начала я чувствовала, что ты мужчина, а я женщина. Между нами не то что искры — молнии сверкали. И не думай, что мне легко это говорить. Я слишком много выпила вина, наверное…

— С самого начала ты чувствовала… — подтолкнул он ее.

— Да.

— А теперь? Разве ты не чувствуешь этого теперь?

Много лет, даже будучи пьяным, Грег не испытывал головокружения. Он почти забыл, что это такое. Надо же — вспомнил… Ее тихий голос, казалось, тонул в грохоте его сердца. Тонул — но он все равно слышал. Или читал по губам. Он смотрел на движение ее губ — смотреть в глаза было нестерпимо.