– Просил Стефана, но сердцем желал Никона: кто-кто, а Никон наведет порядок. У него все эти попы Кирики, как мыши, запищат!

– Порядок нужен, – согласилась Анастасия Марковна, – разбаловался народ. До того все разбаловались, сами себя не почитают.

– То-то и оно! Голубушка, такие, как я, патриарху Никону очень даже нужны. Я ведь к нему сразу-то не полез в друзья… А теперь самое время поклониться. Никон за устройство церкви крепко взялся. Монастырь на Валдайском озере строит. Говорят, чудо света будет.

– Дай Бог! – поддакнула Анастасия Марковна. – Братья твои все на местах. Евфимий хоть и псаломщиком, но зато в церкви большой царевны Татьяны Михайловны. Многие попы с ним бы поменялись.

– Ладно, – сказал Аввакум. – Нас тоже Бог не оставит.

Утром он отправился на Новгородское подворье. Шагал широко, на людей поглядывал смело и строго. Увидел толпу, подошел.

Патриаршие стрельцы, поддавая кулаками в бока, тащили пьяного попа.

– Навуходоносоры! – вопил поп, и людям было жалко его.

– Молчи! – крикнул пьянчуге Аввакум. – Не позорь священства!

– Ох! Ох! – чистосердечно сокрушалась толпа. – Не одолеть нам, грешным, вина! Никак его не одолеть!

«Молодец!» – думал о Никоне Аввакум, шагая еще решительнее и тверже.

На подворье ему сказали, что патриарх переехал в Кремль.

Патриарший двор хоть еще и строился, но часть комнат была уже готова. Аввакум, может, с месяц всего и не был в Кремле, но сразу понял – что-то не так. И, только подойдя к Патриаршим палатам, сообразил – исчезла церковь Соловецких чудотворцев. Тут и екнуло в груди. Сколько Никон на Соловках-то жил! А церкви соловецкой не пожалел…

Перед дверьми стайкой промерзших воробьев поскакивали с ноги на ногу людишки. Оказалось, это прибыли на утверждение сельские попы. Таков был новый порядок: всякий поп, получая место, должен благословиться у самого патриарха.

– А что же вы на морозе-то?! – удивился Аввакум.

– Не пускают в сени, – ответили попы.

А один молоденький сказал:

– Я уж тут целый месяц стою. Никак очередь не дойдет.

– Никону про все эти дела надо донесть, разини! – Аввакум решительно распахнул дверь.

Тотчас к нему вышел монах. Глаза без цвета, лицо никакое.

– Ты зван патриархом? – спросил Аввакума.

– Нет! Я хочу…

– Хотеть здесь может только его святейшество. Выйди.

– Но я…

– Напиши, о чем просишь, и жди ответа.

Монах грудью шагнул на Аввакума, и тот, пятясь, отворил спиной дверь.

– Да что же это творится-то?! – крикнул Аввакум.

– Дверь закрой, холодно, – сказал монах, глядя на протопопа, но не видя его: незваный, ненужный патриарху человек – пустое место.

Аввакум вышел на мороз, растерянно поглядел на священников. Хотел сказать им, а сказать было нечего. Пошел прочь из Кремля, но остановился, постоял, как обухом ушибленный. Повернул, кинулся к Стефану Вонифатьевичу.

Царев духовник, еще совсем недавно такой величаво-умиротворенный, выглядел подряхлевшим, его пошатывало. Выслушал Аввакума, хотел, видно, улыбкой обогреть, но улыбка получилась как у призрака – только поежиться.

– Неронов правду говорил. Неронов сердцем живет, а сердце, сам знаешь, – вещун. Подождать надо. Это искушение властью. Натешится – пообмякнет. Государю я о тебе скажу. Но не теперь. Теперь нельзя, у государя и без нас забот много.

Стефан Вонифатьевич виновато поморгал седенькими ресничками.

– Ты с лица, что ли, спал? Не хвораешь ли?

– Молодой еще, чтоб хворать.

– Верно, молодой. Не научился терпеть. А я вот – старый, на покой хочу от всего. Сойдет нынешняя горячка, в монастырь уйду.

– Какая горячка? – не понял Аввакум.

– Ходишь в царев дом, а спрашивать не отучился. Здесь без спросу понимать надо.

Аввакум поклонился, повернулся, ноги были тяжелые, на плечи давило.

Стефан Вонифатьевич не остановил его, не окликнул.

2

17 декабря 1652 года по указу государя царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси боярин и оружейничий Григорий Гаврилович Пушкин, думные дьяки Михайло Волошенинов и Алмаз Иванов приняли на Казенном дворе посланников гетмана Богдана Хмельницкого и всего Войска Запорожского Самойла Богдановича с товарищами.

Самойло Богданович сказал на том приеме:

– Прислали нас к царскому величеству гетман Богдан Хмельницкий и все Войско Запорожское. Нам велено бить челом, чтоб царское величество над нами, православными людьми, умилосердился и велел принять под свою государеву высокую руку. Под королевскою рукою мы быть больше не хотим, потому что полякам ни в чем не верим. Не хотим быть и под рукою иных иноземных властителей. Вот зачем нас прислали гетман и все Войско Запорожское. Вот нашему делу начало и конец.

Посланника спросили, не наказывал ли гетман говорить что тайным обычаем.

Богданович в ответ повторил:

– Вот нашему делу начало и конец.

Во время переговоров запорожцы объявили, что велено им было и ехать скоро, и возвращаться скоро. В Чигирин для переговоров присланы королевские комиссары. Хмельницкий же переговоры отложил до первого января, ожидая себе и всему Войску милости государя, что он, великий государь, примет Войско под свою руку и тем оборонит от неприятеля. Рассказали также, что к Богдану Хмельницкому писал гетман Великого княжества Литовского Януш Радзивилл, требует исполнения статей договора, заключенного под Белой Церковью, и велит казакам немедля присягнуть королю, не то пойдет войной на Украину. Казаки Радзивилловых угроз не боятся, не боятся и королевского войска, собранного под Сокалем. В Кракове, Варшаве, Люблине ныне случился большой мор, мор напал и на войско. Многие померли, а иные разбежались.

Боярин Пушкин обещал Богдановичу, что доложит о переговорах государю вскоре, но и сам был удивлен, когда его в тот же день позвали на Верх.

Алексей Михайлович выслушал боярина со вниманием и спросил:

– Все-то они под руку просятся. Непонятно только, как они себе разумеют – быть под рукой? Спроси-ка ты их об этом, Григорий Гаврилович.

И на следующей встрече запорожцам вопрос этот задали.

– Мы о том не ведаем, – смутился Богданович, – гетман с нами о том не говорил.

– Но ведь ты не простой казак! – удивился боярин Пушкин. – Ты – судья Войска Запорожского.

– Не ведаю, – ответил твердо Богданович. – Про то гетман ведает.

3

Алексей Михайлович смотрел новые иконы, присланные из Соловецкого монастыря. Икон – полторы дюжины, каждая по-своему хороша, но напал вдруг стих на царя – кони его заворожили. Была среди икон «Чудо о Флоре и Лавре», была икона Георгия Победоносца, однако особенно поразила небольшая совсем доска, на которой – конь белый и всадник с луком в руках и в венце. Под иконой стояла надпись: «Конь бел и седяй на нем».