Для девчонки все пережитое — сплошной стресс и адреналин, она так до утра не заснет, будет ворочаться.

— Нет — говорю я и сажусь на кровати. Время поговорить.

— А что не спишь? — спрашиваю я у темноты. Темнота молчит.

— Хочешь поговорить? — кидаю я пробный шар в манере всех психотерапевтов «вы хотите об этом поговорить?».

— Да — шелестит из темноты.

— Хорошо — говорю я: — давай поговорим. Ты знаешь Марка Аврелия? Нет? Слышала что-то… так вот Марк Аврелий был римским императором. Некоторые говорят, что вся школа позднего стоицизма основана именно им. В любом случае Марк Аврелий уникальный случай, он и философ, и властитель. Обычно людей хватает на что-то одно. Так вот, Марк Аврелий говорил, что все мы можем умереть в любую секунду, а потому каждое свое действие нужно делать как будто это твое последнее действие.

— Да… я понимаю — вяло шелестит темнота. Она не понимает. Для Томоко прямо сейчас все что происходит — просто слова. Слова, слова, слова. «Смерть, рабство, подчинение» — это все слова. Из этого состояния ее вывела только резкая боль, когда я ей по заднице надавал. И сейчас она снова начинает впадать в прежнее состоянии — привычный образ мысли всегда возвращается, если не прикладывать усилий. Как там у Цоя — «что будут стоить тысячи слов, когда важна будет крепость руки». Именно так.

Мне надо вывести ее из этого состояния в состояние принятия, анализа, действия. И я знаю как. Никакой психолог этого не одобрит, но у этих ребят есть время, они проводят с пациентом месяцы, прежде чем докопаться до сути. У меня же ничего этого нет. У меня есть только мой личный опыт и навыки прикладной психологии. Такое, психологическое кунг-фу. Что же, если что-то делаешь, делай это хорошо.

— Ладно — говорю я и встаю с кровати. Включаю свет. Томоко садиться на футон, прижимая одеяло к груди и смешно щурится на лампочку.

— Постольку ты у нас не спишь и спать не собираешься, проведем сегодня первый урок — говорю я: — понятно?

— Что? — недоуменно крутит головой Томоко: — ой, то есть — да, хозяин!

— Ну вот и хорошо. — я выхожу в коридор и спускаюсь вниз. Какое-то время назад к нам ходил массажист, делал «чудотворный тибетский массаж с травами», который стоил кучу денег и ни черта не помог маме с проблемами с шеей и воротниковой зоной. От него в кладовой оставалось немного… я открываю дверь в кладовку, так — вот они. Одноразовые, впитывающие влагу простыни и пеленки. И полиэтиленовая пленка, как раз чтобы постелить. Потом иду в ванную комнату, именно там у нас находится аптечка.

Поднимаюсь со всем добром наверх, в свою комнату. Томоко сидит на футоне и насторожено смотрит на меня снизу вверх.

— Вот — я расстилаю сперва полиэтилен, а потом впитывающую простынь и пеленку: — иди сюда.

— З-зачем?

— Давай мы еще раз вернемся к тому, что обсуждали — говорю я: — теперь ты не обсуждаешь, не думаешь. Ты просто исполняешь. Делаешь то, что я тебе сказал — без вопросов и уточнений. Ну… или ты можешь сказать, что с тебя достаточно и мы прекратим все это. Это ведь для тебя не просто игра? Ты в самом деле хочешь наказать себя и искупить свою вину?

— Да, хозяин — говорит Томоко и встает. На ней старая пижама Хинаты, она ей явно мала, наверное, поэтому она стесняется и ее руки слегка дергаются вверх в попытке прикрыться, но она берет вверх над своими рефлексами. Она ступает вперед и становится босыми ногами на одноразовую впитывающую пеленку, под которой простыня, под которой — полиэтилен. Надеюсь, этого хватит.

— Хорошо — я выключаю свет, открываю окно, так, чтобы мягкий полумрак срывал половину комнаты. Через некоторое время глаза привыкают к полутьме.

— Теперь — раздевайся — командую я. Тишина в ответ.

— Да, хозяин — шелестит тихий голос и она начинает расстегивать пижаму. Скидывает вверх, аккуратно складывает его рядом на пол, присев, встает, снимает с себя штаны. Распрямляется. В полутьме толком не разглядеть, но я знаю, что она сейчас стоит в одних только трусиках.

— Я сказал — раздевайся — говорю я: — полностью…

— Да, хозяин… — она снимает и трусики. Прикрывается руками, хотя все равно сейчас ничего не разглядеть.

— Руки за спину — говорю я, подходя к ней сзади. Томоко — худощавая и ее изгибы, «холмы и долины» не так уж и сильно выражены, фигура скорее андрогинная, чем женственная.

— Д-да, хозяин … — шелестит Томоко, заведя руки за спину. Я перехватываю ее тонкие запястья, она вздрагивает. Двумя быстрыми движениями я связываю ее руки мягким полотенцем — веревок в доме нет, нет и пластиковых обвязок, да и мне не надо чтобы по-настоящему ее зафиксировать, тут важно первые несколько порывов сдержать.

— А теперь я тебя убью — говорю я и правой рукой обхватываю ее шею — так, чтобы держать горло локтевым сгибом, кисть правой руки упираю в локтевой сгиб левой, а кисть левой — кладу на затылок. Удушающий прием.

Томоко вздрагивает, но стоит смирно. Я усиливаю давление, пережимая ей дыхание, перекрывая свободны ток крови к голове. Она начинает сопротивляться, пытается вырваться, но ее руки связаны за спиной, я давлю на нее сзади, я сильнее и больше, у нее нет шансов. Сперва она сопротивляется едва, но когда ей перестает хватать кислорода и она начинает задыхаться — она начинает вырываться, отчаянно борясь за свою жизнь.

— Ты же этого хотела, не так ли? — говорю я, удерживая ее в захвате и потихоньку опускаясь вместе с ней на пол: — ты же хотела умереть? Вот тебе смерть… взгляни ей в глаза… — она все еще сопротивляется, но ее движения становятся слабыми, нескоординированными, ее нога конвульсивно дергается, и я чувствую, как она наконец расслабляется у меня в руках. Отпускаю захват. По моей ноге течет что-то теплое.

Проверяю пульс, проверяю дыхание. Все в норме. Секрет усыпляющего захвата в том, что на самом деле вы не сколько перекрываете дыхание, сколько передавливаете сонную артерию. Но тут надо быть внимательным, не переборщить, потому локтевой сгиб должен быть напротив щитовидки, чтобы не перекрыть поступление кислорода в легкие.

Протираю пол, себя, Томоко — в таких случаях бывает, что непроизвольно расслабляются