наваленный кое-как металл, но тот лежал тихо: шестерня, вставшая дыбом, зацепилась зубцами за доски и теперь держала всю груду.

— Уф, — выдохнул он и вытер испарину со лба, осторожными шагами отступая от стеллажа. — Скоро здесь кашлянуть будет страшно…

Павел не удержался от искушения постоять у окна. Перед ним распахнулся фабричный двор, казавшийся с этой высоты маленьким и даже уютным. Через двор тянулась черная от угольной пыли эстакада котельной, около толпились рыжие вагонетки, серым хребтом вздымалась гора шлака и пепла, в стороне громоздились деревянные ящики с каким-то оборудованием. За крышами корпусов, заметеленными серым пухом, видны были улицы города, ивы над рекой, раскинутые ветки которых уже затуманило жидкими облачками.

Павел вернулся в цех, походил возле машины, прицеливаясь, за что бы взяться и кому помогать, и не удержался:

— А на воле-то как славно…

Анатолий поднял чумазое, потемневшее от напряжения лицо.

— Воля потом, Сверчок. Все потом. А сейчас помоги-ка воздуховод поставить. Держи вот здесь, крепче…

— Сачок ты у нас, Сверчок, — съязвил Кореш. — Ты работай шибче, нечего в окна-то выглядывать.

На крупном носу Кореша дрожала мутная капля пота, волосы у висков потемнели. Он сегодня торопился и не скрывал этого.

Еще час прошел в молчаливой строгой работе. Это была уже сборка машины — дело тоже однообразное и все-таки более веселое. Павел старался как мог, везде был на подхвате. Он знал — выигрыш во времени зависит и от него. Руки его — длинные, худые руки подростка — то подавали детали, то держали чугунную плиту, которую быстрыми, ловкими поворотами отвертки закреплял Анатолий. И у других он в эти минуты видел только руки. Вот крупные, с широкими ладонями, хваткие пятерни Кореша. То, что попало в них, не вырвется. У Ивана Маянцева руки маленькие и слабые на первый взгляд. А на самом деле, когда они сжимаются, под коричневой кожей между большим пальцем и ладонью, возле костяшек перекатываются стальные бугорки. У Анатолия — руки доктора, если, конечно, можно назвать его доктором машин. Они тверды, шершавы и особенно как-то приспособлены к металлу, к любым его формам. Когда его пальцы ощупывают шестерню, впечатление такое, что они ее слушают. Только вот у Володи неловкие руки, не привыкшие еще работать… Когда Володя ставит резиновые валики и старается захватить их побольше, один или два всякий раз выскакнут из его ладони. Володя чертыхнётся: «А, чтоб тебя…» — и нагибается, и шарит под машиной, сердито сопя.

Кореш уже несколько раз смотрел на часы и говорил, ни к кому не обращаясь, вроде бы размышляя вслух:

— А время-то к обеду…

Остальные вроде бы не обращали внимания на эти слова, но работали злей.

Иван вытер руки ветошкой, оглядел всех и успокаивающе усмехнулся.

— А куда мы бежим? Полдела впереди. Давайте-ка завтракать.

— Может, обедать? — поправил Кореш.

— А все равно…

В праздничные и воскресные дни фабричная столовая не работала, подсобники приносили еду с собой, но в теплое время года все равно собирались возле столовой. Там, между зданием дирекции и корпусами, была небольшая площадка, выложенная булыжником. К ней примыкала зеленая лужайка с десятком деревьев и врытым в землю деревянным столом.

Бригада вышла из фабричного корпуса и увидела, что не она одна сегодня завтракает столь поздно или обедает так рано. За столом сидели несколько человек, среди них Иван Маянцев узнал электрика, слесаря котельной и медника, известного всей фабрике своей скаредностью и тупым упрямством.

Ремонтировщики пристроились к тому же столу — сидевшие за ним потеснились, — развернули свои кульки и пакеты. Медник, вытряхивая из кефирной бутылки прилипшие к донышку белые сгустки, спросил строго, будто начальник подчиненных:

— Чего позже всех?

Анатолий махнул рукой:

— «Англичанка» досталась.

Медник кивнул:

— Ясно. На ней то и дело барабаны распаиваются.

— Да вроде барабаны ничего. Так, Кореш?

— Угу, — промычал тот: рот у него был полон, щеки оттопырились.

— Это хорошо, сказал медник. — Вам легче, мне меньше заботы.

Павел машинально прислушивался к разговору, а сам смотрел на серо-зеленые ветви ближнего тополя, усыпанные разорвавшими почки растопырившимися листьями. Были они остры, как воробьиные клювы, и запах у них был клейкий, прохладный, словно у мятных конфет. Удивительно ярко, объемно рисовались они на глубокой синеве неба. Если бы этот день был у него свободным, он ушел бы по железнодорожному полотну мимо своей школы-семилетки и кирпичного завода, труба которого похожа на морковину, за город, к болотистому озерку, где он как-то в детстве поймал тритона, к невысоким, раскинувшимся по вспаханному скату холма деревцам плодопитомника, к удивительно густому подлеску на берегу мелеющей речки… Конечно, он может пойти туда завтра, но завтра для всех начало новой рабочей недели. А хочется, чтобы еще кто-то вместе с тобой увидел все то, что дорого тебе: разлившуюся по долу, светлую речку, пушистые, в желтой пыльце цветы вербы, жаворонков в небе… Если бы он сегодня не работал, повел бы туда маму и сестренок. А завтра? Завтра мама работает, сестренки одна в детсад, другая в школу…

Оттого, что долго сидел с запрокинутой головой, неприятно заныла шея. Павел оглядел людей, что были возле, и задержал взгляд на Володе. Какое у него хоть и некрасивое, но живое, хорошее лицо!

Павлу припомнилось, как однажды, когда Володя болел, его проведали всей бригадой.

Жил он в маленькой комнате, которую снимал в частном доме. На стене, над кроватью висел портрет Есенина, вырезанный из «Огонька». Окно комнаты выходило в сад, тенистый и уютный, а на окне сидел соседский кот — белый в серых подпалинах. Володя тогда рассказывал, что кот летними ночами приходит к нему и клубком сворачивается у него в ногах поверх одеяла. Володе хотелось думать, что кот понимает его одиночество и потому приходит к нему, мурлыканьем наполняя темную пустоту вокруг.

Впрочем, ощущение одиночества не было глубоким и постоянным. Оно посещало Володю только в выходные дни, в те его выходные, когда шумят фабричные корпуса, люди спешат на смену или со смены, а ты остаешься один.

В остальные дни недели с ним была его бригада. «Вы моя первая семья, — сказал он как-то, — а вторая авось приложится».

А еще Володя рассказывал Павлу, что понемногу начал обзаводиться имуществом и купил недавно в магазине перьевую подушку. Это было событие. Сквозь тонкую наволочку, прокалывая ее, лезли рябенькие и белые перышки, одно из них как-то ночью угодило Володе в нос. Он чихнул, проснулся и подумал о том, что впервые в своей жизни спит на хорошей подушке,