class="p1">— Платочек. Вот на кофту. Рисунок, по-моему, для солидного возраста. Неплохой ситчик. Вот сахар грудками. Немного, да зато сладкий. Вот новомодное дело — чай суррогат. Теперь всё кругом суррогаты.

— Мы сами тут делаем из сухарей и жареной морквы.

— То деревенский, а это городской. С картинкой.

— Ну, спасибо, сестра. Что от чистого сердца, не помешает. Я тебе пшеницы припасла.

— А что еще там? — заглянула в кошелку Наталка.

— Это для умных красавиц «Сонник», — прикрыла кошелку полотенцем Прасковья Даниловна, — всякие тут объяснения и толкования про то, что снится, когда не спится. — Прасковья Даниловна достала из-под полотенца книжку в яркой обложке с кудесником в остроконечном колпаке и магической палочкой в руках. — Может, поинтересуется кто.

Поставила кошелку под стол.

Разговорились: Прасковья Даниловна расспрашивала сестру о Тимоше, о деревенском житье-бытье, что пишут солдатики с фронта, что говорят в Моторивке о войне, не бывает ли сестрица в соседних селах и, между прочим, спросила о военном городке, не заглядывали ли случайно в городок, не приезжал ли кто.

Посидели так до ночи, и еще при каганце полуночничали — редкий гость, не сразу наговоришься.

— Иван в Питер вернулся. Тарас Игнатович о тебе часто вспоминает, Тимош. Товарищ твой, Антон Коваль, заглядывал. Собирается сюда приехать. Так что — жди.

Тимош давно уже отправился в клуню, а сестры всё еще толковали о разных житейских делах; Прасковья Даниловна обстоятельно и придирчиво расспрашивала о Тимоше, как работает, как ведет себя парень на селе. Выслушав, сказала «добре» и заснула успокоенная.

Наутро, прощаясь, попросила Тимоша проводить до ворот, дальше идти с ней не позволила.

— Вот что, сынок, поедешь с Мотрей на ярмарку в Ольшанку, познакомит она тебя с одним человеком. Будешь встречаться с ним у Хомы Моторы. Для первого раза передашь то, что в кошелке осталось, в книжонке — «Соннике». Только, смотри, в переулки не заглядывай.

— Ну, что вы, мама, — по-девичьи вспыхнул Тимош.

— Помни, сынок, людей тут у нас мало. На тебя великая надежда.

— Хорошо, мама.

— Хорошее сами увидим, про плохое — люди скажут. Прощай, Тимошка. Дома у нас трудно, не стану скрывать. Задержусь — не обижайся, уехать нам придется, не печалься.

— Прощайте, мама, — обнял старуху Тимош.

Долго стоял у ворот, провожая ее взглядом, пока не затерялась она в моторивских перелесках, высокая, негорбящаяся с посохом в руке.

Потом поплелся нехотя улочкой — просили соседи помочь, налаживали машины к страде, заводской человек кругом требуется.

Едва отошел от ворот, видит: из-за поваленного тына, — должно быть, добрые соседи, сокращая путь, затоптали плетень, — тянутся к нему худенькие, грязные ручонки. Посмотрел Тимош на хлопчика и ни слова не говоря — домой. Вернулся с грудкой сахара. Мальчишка схватил сахар, стиснул обеими руками, прижал к груди. И в рот не берет и из рук не выпускает. Сидит, прижимает к себе сахар, смотрит на Тимошку.

— Та ешь, ешь, глупый, — послышался рядом мягкий переливчатый голос. Молодая женщина, маленькая, крепкая, подошла неслышно к тыну. Белый с мелким черным рисунком платок туго перехватывал лоб у самых бровей, подвернутый на висках, прикрывал щеки — лицо от этого казалось маленьким, узким, детским.

— Ой, глупый, — как бы извиняясь за несмышленого хлопчика, обратилась она к Тимошу, — та он же з роду сахара не видал.

Тимош не разглядел лица женщины, но голос ее удивительно ласковый, грудной, запомнился, и еще запомнилось ощущение теплоты, близости, то необъяснимое чувство, когда слышишь, как бьется рядом беспокойное сердце.

Женщина, так и не дождавшись слова, ушла и, глядя на нее, Тимош подумал: «Проворная, как девчонка».

Вечером он спросил тетку Мотрю.

— Кто у вас тут по соседству?

— Не разглядел еще?

— Разглядывать некогда.

— А тебе которые нужны?

— Никто не нужен. Так просто спрашиваю.

— По ту сторону, за пустырем — кузнеца дочка. Сам кузнец в Галиции немца кует, а дочка тут хозяйничает. Здоровая, румяная баба.

«Не она», — подумал Тимош.

— А по сю сторону, пасечник. А за пасечником — Любка Мотора. Солдатка. Проворная такая, моторная. Глазастая. Платочком, как монашка, повязывается. Муж кожевником в Ольшанке работал. И теперь заготовки присылает. Пьяница и первый ворюга.

Вскоре Тимош снова повстречал Любу. В праздник после вечерни шла она, отстав от других — маленькая, собранная, суровая. В сиреневой «городской» кофточке со складками на груди, с широким, оборочкой, краем, выпущенным поверх юбки, она больше походила на фабричных девчат, чем на селянку. Ни намиста, ни расшитой сорочки, ни лент — ничего, что в представлении Тимоша связывалось с образом села и Украины. И тогда он подумал пренебрежительно:

«Подгородняя!»

Приезд Прасковьи Даниловны, порученное дело принесло новое в Моторивку, нарушило размеренный распорядок. Главным теперь стало переданное Даниловной поручение, отодвинув всё прочее на задний план. Особенно важным было это для Тимоша — он вновь обрел утраченное доверие, утраченную связь со своим рабочим делом, его вновь призывали к деятельности.

Все мысли его теперь были направлены только на одно: во что бы то ни стало оправдать это доверие, вернуться в семью Ткачей, рабочую семью.

С нетерпением ждал он назначенного дня; военный городок, который и раньше привлекал его внимание, теперь стал основной его заботой.

«Что там за люди? Почему потребовалась связь с ними, связь с казармами, солдатами, маршевыми ротами? Значит, обстановка в городе, на заводах, в стране такова, что подобное общение рабочих и солдат стало насущным».

Прасковья Даниловна сообщила, что фронт разваливается, недовольство рабочих достигло предела, что питерские рабочие отказались поддерживать военно-промышленные комитеты и оборонцев, выступают против хищнической войны и царя. Однако она говорила об общем положении, которое и без того было известно Тимошу.

А его теперь волновало то непосредственное, в чем он мог и должен был принять участие.

Что делать? Что делать сейчас ему, окружающим, его друзьям — всем! Передать листки, повидаться с нужным человеком — всё это казалось слишком незначительным в сравнении с тем, что происходило вокруг, что совершали другие. Однако, наученный горьким опытом, он не склонен был легкомысленно относиться к малому. Он отправился в военный городок, повидал нужных людей, наладил знакомство с Хомой Мотора, выполнил всё это с безукоризненной точностью. Внимания и сил потребовалось больше, чем он предполагал, — здесь, в Моторивке, в сельской обстановке всё было и проще и в тысячу раз сложнее, чем на заводе, — всё было на виду, а поведение чужака тем более. Но к племяннику тетки Мотри уже привыкли; с легкой руки Одарки никто его уже не величал иначе, как Тимошка Мотора. А главное, руки его кругом были нужны, рабочие руки раскрывали